Последние истории

От Вроцлава в памяти остались только зимы. Почему? Может, память у Иды черно-белая, может, она не любит цвета. Вроцлав существует для нее только зимой — замерзшая брусчатка площади, снег, забившийся между плитками тротуаров. Облако пара, окутывающее каждое лицо. Лицей, в котором учится семнадцатилетняя Ида, выстроенный еще немцами, с рябой штукатуркой — следы пуль. Он стоит на просторной площади, словно возведенный в пустоте. На самом деле раньше здесь была улица, оживленная и плотно застроенная. Теперь остался только художественный лицей с общежитием. Ида стыдится своего пальто — материного, перелицованного, из бежевого драпа: в моде короткие шубки из искусственного меха и сапожки из кожзама. В воскресенье она остается в общежитии одна, потому что не хочет возвращаться домой. Иногда приезжает отец, обязательно предупредив накануне телеграммой: «Буду в воскресенье утром». Из черной сумки на молнии выкладывает на стол банку меда, домашнюю колбасу, малиновый джем, творог, говорит, что мать испекла для нее пирог. Ида, не глядя, отодвигает пирог в сторону. Они отправляются на морозную прогулку — по Свидницкой до рынка, потом сворачивают к университету и Одре. Отец облокачивается на парапет моста и разглядывает уток, неуклюже ковыляющих по прибрежному льду. Обедают они в вокзальной столовой, за чаем с лимоном Ида рассказывает про учебу. Порой они обсуждают цвета пряжи, а иногда дочь так и подмывает поделиться чем-нибудь совсем другим, но она знает, что у отца собственная теория, лучше не спорить. Мол, все есть урок, только так и следует воспринимать жизнь: любой опыт и любое чувство, печаль, гнев, обида, любая неудача, вот даже темный свет вокзальной лампы под потолком — все является уроком, призванным чему-то нас научить. Поймешь это — и существование станет простым, как в детском саду, даже приятным. Очень простая философия: мы ученики, впереди экзамен. В четыре у отца обратный поезд. Он машет ей в окно — худой, морщинистый, в меховом «пирожке», какие носят все мужчины его поколения.

Нет, не только зима. Перед глазами вдруг всплывают смазанные, смутные картины садов Семпольна — вот они идут с отцом, восхищенно разглядывая цветники, которыми окружены огромные виллы. Полыхают оранжевые лилии и фиолетовые ирисы, должно быть, это май — во Вроцлаве все созревает раньше, чем в других местах. Они ищут нужный номер дома и наконец попадают в какую-то пристройку; отец внимательно разглядывает пряжу. Колючие и шершавые ковровые нитки нескольких цветов. Оскорбительно-скудная палитра от грязно-желтого до коричневого. Кончиками пальцев отец разочарованно трогает большие шпули. Ида знает, о каких красках он мечтает — той оранжевой, словно у садовых лилий, фиолетовой, словно у ирисов, мадженто, желтой, парижской лазури. Но берет то, что есть, нерешительно. Колеблется, доставая деньги из потертого кошелька (потом на Рождество Ида подарила ему новый). Они заталкивают тяжелые бобины в пустую сумку на молнии, ту самую, в которой отец привозит ей еду.

Еще он до последнего, даже десятилетия спустя присылает Иде праздничные открытки и короткие письма. Почерк с каждым годом теряет четкость. Все фразы начинаются с тире, будто отец составляет список случившегося в отсутствие дочери. Такой способ упорядочивания фактов Иде нравится, он ей близок. Вот, например, отец пишет:

Дорогая Ида,

— у нас ничего особенного не происходит.

— Твоя мать подвернула щиколотку, и ей наложили гипс, но теперь уже сняли.

— Умерла твоя учительница польского, мы были на похоронах.

— Я вынес ткацкий станок на чердак. Прясть больше не буду.

— Мать права, никто мои килимы не покупает.

— Умер Баца; новую собаку мы брать не станем.

И так далее. По последней открытке нельзя было догадаться, что отец очень болен.

Она подходит к окну и теперь видит гору: крутую и мощную, насыпанную из блестящего гранита, отлитую из вулканической лавы. Небо чистое, его черная поверхность словно отполирована. В ней отражается лунный свет. Снег приобретает неоновый, фиолетово-серый оттенок.

Она должна сдвинуться с места, выйти отсюда, хотя везде холодно и неуютно. Надо сделать все эти мелкие дела: ключи, звонки, врачи, деньги. Завтра.

А сейчас Ида надевает пальто, которое оказывается неприятно холодным и влажным. Поднимает воротник и тихонько спускается по лестнице. Из тьмы ее внимательно рассматривает белый пес — явно колеблется, идти с Идой или нет. Оглядывается, будто ждет оклика из дому, и, видимо, решив, что отсутствие реакции означает позволение, равнодушно, словно по долгу службы, следует за ней через двор к горе.