Последние истории

Петро умер в воскресенье вечером. Хорошо, что вечером — если б умер утром, я бы сидела целый день одна. А так — вечером — получилось лучше и для меня, и для него.

Он умер, а я пошла спать, потому что понимала — ничего уже не поделаешь: ни его оживить, ни самой умереть. А вот сон умеет мягко разделять события. Ничто по-настоящему не начинается и не заканчивается раньше, чем сон поставит над днем точку. Так что пока я в воскресенье не легла, Петро словно бы не совсем умер, хотя я видела, что он не дышит. Я знала: Петро умер, — не потому даже, что он перестал дышать, не потому, что кожа его натянулась, не из-за хищности, сразу вкравшейся в его черты. Он выглядел сердитым, будто разозлился из-за собственной смерти. На мои слова отзывалось эхо. Но тогда эта смерть еще не шла в счет, еще не поселилась в нашем доме. На нее можно было не обращать внимания. Я разделась, как обычно, и легла возле него. Мы лежали рядом, оба на спине. «Не могу заснуть», — сказала я. Он не ответил. Это было в порядке вещей, Петро умел молчать целыми сутками.

Эта зима с самого начала отличалась от прежних. Время сделалось дряблым. Сперва дул сухой ветер, пока не оборвал все листья в саду. Остались одинокие яблоки. А потом пошел снег, сразу как повалил. С ноября сплошные метели.

В последнюю субботу и пятницу снова был снегопад, бесконечный. Петро слонялся по кухне и стонал, жаловался, что задыхается. Два раза я попыталась спуститься вниз, но, сделав несколько шагов, проваливалась в снег. «Вытащу из овина санки и устрою гигантский слалом, среди деревьев на межах, среди каменных груд», — сказала я Петро. Вот было бы зрелище для тех, внизу: старуха Параскева, красноносая, с развевающимся шарфом, ведьма; жаль, что в санях, а не на метле. Так и вижу их, это гнусное равнинное племя, как они тычут в меня пальцами и потешаются, дураки. Но снег был слишком рыхлым, слишком мягким.

Я выгребла санки из-под прочей рухляди и вернулась домой, а Петро уже лег и уставился в потолок — на меня не глядел. «Ладно, не надо», — сказал он. Похоже, рассердился. «Как я позову на помощь, если снега навалило на метр? Что мне делать, Петро?» — «Не нужна мне помощь».

Я еще несколько раз выходила, топталась в сугробах возле дома, увязая в белом пуху. Мелькнула мысль развести костер и таким образом привлечь внимание, огнем заставить их поднять головы, да ведь это сельское племя никогда не глядело на горы, плевать они хотели на эти горы, которые всегда им только мешали. Они смотрели себе под ноги, боясь поскользнуться на собачьем дерьме. Я стояла на фоне снега и размахивала руками, как одинокая буковка на белом листе бумаги.

Я всегда знала, что он умрет первым, с самого начала. Петро был старше меня на пятнадцать лет, и ему следовало об этом помнить, когда он на мне женился. Петро всегда был старый. Старый на свой лад, изнутри, может, родился старым, с вечно озабоченным лицом, вечно присыпанный пеплом, даже когда волосы еще были совсем черными и он зачесывал их наверх, а по утрам смачивал водой и приглаживал, пока не усвоили, как следует расти. Я стригла его раз в месяц, во дворе; касалась кожи, собирала прядки и выбрасывала в огород. Старый был человек, внутри и снаружи. На моих глазах усыхал, и голова его уменьшалась. Пока не сделалась маленькой, детской. Да, точно, он засох, будто кукурузный початок, кукурузная кукла, умирающая с повторенной многократно желтозубой улыбкой. Теперь мне тоже надо его постричь. Я слыхала, что после смерти волосы еще долго растут, и борода тоже, и ногти. Я должна о нем позаботиться, чтоб совсем не зарос. Теперь, когда Петро умер, будут ли они — его волосы — помнить, как им расти?

Сегодня вторник, и я уже третий раз зажигаю на веранде громницу. Получается празднично. Это та самая свеча, которая впервые загорелась на нашу свадьбу, потом когда рождались девочки, и на все праздники, его и мои. На его Рождество и на мое Рождество — спустя две недели. И на Пасху так же. В прошлом году наши Пасхи совпали, но снег еще не сошел, а Петро едва передвигался, так что мы не стали спускаться вниз, в костел. Я достала из морозильника курицу и сварила бульон. «Христос воскрес», — сказала я. «Воистину воскрес», — равнодушно ответил Петро.