Последние истории

— Ах ты чертовка, — говорю я. — Только пол не испачкай, нет у меня сил за тобой убирать. Мало мне забот с Петро? — Текла глядит на меня так, будто ни разу в жизни не нагадила. Когда в порыве нежности я прижимаюсь к ней, легонько покусывает кончик моего уха, может, хочет что-то прошептать. Спросить: «Где Петро, самка? Куда ты дела своего самца?»

Я бросаю ей на пол немного сена и сухого раскрошенного хлеба. Текла ест аккуратно, не жадно. Хорошо воспитанная коза. Потом устраивается у печки и лежит, словно собака, лениво почесывая загривок длинным рогом. Взгляд у Теклы всегда иронически-равнодушный — случись конец света, она смотрела бы так же. Вот как надо рисовать треугольник с оком Провидения. И красивее, и правдивее.

Текла появилась несколько лет назад, когда Петро уже настолько ослабел, что не противился. До этого я молоко покупала. Он говорил, что заводить козу — позор, нищета и нужда, но скорее всего, просто не любил животных. Когда у нас еще была собака, Петро ее только кормил, но ни разу не погладил. Мне приходилось дарить псу причитавшуюся ему ласку, на мне была вся эта собачья болтовня, болтовня с собакой. Вот и второе различие между мной и Петро: у него — растения, у меня — животные. А первое такое: он старый, а я — молодая.

Т

Одеваюсь потеплее и выхожу во двор. Светит робкое зимнее солнце. Я отправляюсь на склон, бреду по снегу, чтобы взглянуть на деревню. Вижу автобус, который тут же исчезает. Ни души — наверное, из-за мороза. Все сидят по домам. Дымок над трубами оглашает эту зимнюю истину: самое лучшее — устроиться дома, подбрасывать в печку дрова, смотреть телевизор, а вечером открыть бутылку водки и повздорить с соседом. Мне удается вытоптать только одну прямую, дальше замерзают руки и немеют губы. А вот Петро сумел наконец приручить весь холод мира. Лежит себе, уставившись вглубь собственных глаз. Ни стужа, ни мороз ему нипочем. Я набираю в легкие ледяного воздуха и хочу крикнуть, словно запеть — громко и изо всех сил. Но выдавливаю лишь слабый писк. Легкие натужно трепещут внутри, словно два поникших флажка. Возвращаюсь, чтобы согреться, и из заснеженного экрана понимаю только, что говорят там опять про всякую дребедень.

Праздники у нас всегда проходили одинаково. Сначала справляли один, потом другой. Я дважды делала кутью. Дважды пекла маковник и творожный пирог. Раз подкладывала сено под скатерть и раз — бросала на пол [5]. Шла с Петро на его рождественскую службу и пела вместе с ним. Я не сразу выучила слова католических колядок, но мелодия часто оказывалась знакомой. Я извлекала из себя свой второй голос. В пении это самое приятное — звучать все время вместе с другими, а не одной, слышать, как голоса сплетаются, трутся друг о друга, касаются, то цепляясь, то соскальзывая, сближаются и разлетаются. У Петро в костеле так не распевали, не веселились. Каждый сам по себе, даже хористы пели поодиночке, просто одновременно. Костел был более благовоспитанным, приличным, изящным — словно тончайшая мережка на белой скатерти: вроде бы есть вышивка, но почти невидимая, узор заметен только когда приглядишься. Пахло женскими духами и нафталином, которым перекладывали на лето шубы и полушубки. Люди, по-моему, больше смотрели друг на друга, чем на алтарь. Глядели в затылок, в лицо, а попытаешься оттолкнуть этот назойливый взгляд — он ускользнет на макушку, на святые образа, на скульптуры в нефах. После мессы мы еще стояли на улице — Петро раскланивался со знакомыми. Женщинам целовал руку. Вторая половина деревни спала.

Но в обычные воскресенья было иначе. Завтракали (яичница и хлеб с маслом), потом я одевала маленькую Ляльку, доставала из шкафа праздничную одежду, немного подкрашивалась — чуть-чуть, потому что Петро этого не любил, брызгалась одеколоном, который он мне покупал — запах фиалки с жасмином, — и мы выходили на улицу. Дальше мы с Лялькой сворачивали направо, к церкви, а он, один, высокий и прямой, прихрамывая, шел налево, в костел. Так у нас было заведено, и так же поступали другие. Встречались за обедом.