Последние истории

— Петро? — спрашиваю я темноту на веранде. — У тебя тихо, свеча вчера догорела, от ее гибкой восковой силы осталось плоское пятно. Так что я лягу рядом с тобой в этой снежной серости. Мне уже необязательно видеть или прикасаться. Можешь не разговаривать со мной, я освобождаю тебя от этих мелких докучных обязанностей.

Мне больше ни к чему оставшаяся жизнь. Я бы отдала ее за одно плавное движение твоей руки, приподнявшейся, чтобы приласкать меня. Но торговаться не с кем.

Мир только мешал. Вечно поворачивался к нам своими колючками, топорщился, мы разбивали колени о его острые края, он, как никто другой, умел намять бока. Так что мы перестали обращать на него внимание. Нам удавалось не спускаться в деревню целыми месяцами. Там, внизу, царили его законы, жестокие, поспешные, всегда враждебные. Когда утром мы выходили на порог и под нами простиралась вся долина, мне казалось, что мы недосягаемы, что поднялись над ними, и здесь, в вышине, они нас не достанут. Каждый спуск причинял боль — потому что напоминал об утраченном и искушал непережитым. Обещал смутные возможности, крупицы счастья, нашептывал, будто жизнь может быть спокойной и гладкой, а мы — здоровыми и счастливыми, как сказочные герои. Конечно, это было вранье — вернись мы в долины, в деревни и города, лежавшие в грязных густых туманах, он разорвал бы нас и разделил. Он всегда этого добивался, так он стремится поступить с каждым и чаще всего преуспевает. Таков основной его механизм — разъединять людей, разбрасывать в разные стороны, словно безвольных кукол, превращать в отдельные неприкаянные точки, позволить им заблудиться и забыть друг друга. Это несложно — достаточно убедить их, что ошибки нельзя исправить, а приговоры — отменить, что решения принимаются раз и навсегда и никаких «но» не существует. И еще: будто настоящее могло быть иным. Нет яда страшнее.

Но мне на это плевать. Небо большое и чистое, с твоей веранды я отчетливо вижу сломанную ручку ковша Большой Медведицы и обе звезды, большую и маленькую. Мы — воины света.

Завтра мне придется туда вернуться. С ловкостью молодой девушки перескочить немного вниз, чтобы поставить под вертикальной чертой точку, и тогда склон заговорит. Если я это сделаю, моя задача будет выполнена. Надпись закричит, обращаясь к ленивым и недобрым людям внизу, пробудит их от зимней спячки. Они запрягут лошадей, заведут грохочущие снегоходы и примчатся сюда — запыхавшиеся, потрясенные, исполненные притворного сочувствия.

Я буду ждать их на горе, в самом конце протоптанных линий, в точке. Стану частью надписи. Обращусь в точку.

Петро умер!

Часть III

Фокусник

Ее тело вырабатывает один только холод, вот почему ей никогда не надоедает зной.

Она внимательно наблюдала, как другие, в том числе десятилетний сын, жмутся к стенам домов, держатся полоски тени, еле передвигая ноги, сгорбленные, придавленные пеклом. Она же шагала по освещенной стороне, по битому стеклу солнцепека, энергичная, бодрая — солнечный зомби. Ей никогда не бывало слишком жарко — даже в раскаленных, скворчащих тропических городах она натягивала на свое худое тело джинсы и лишь потом обрезала штанины до середины ляжек, скорее для того, чтобы не выделяться в толпе, чем из-за жары. Походка — носки наружу, бедра вперед; плоский живот (и каким чудом она родила в свое время этого мальчика?), маленькая грудь — скорее символическая. Сухая кожа, как у ящерицы. В сущности, она, наверное, и есть человеческая ящерица. Поднимая защищенное темными очками лицо к солнцу, она воображала, как солнечные лучи просвечивают ее наподобие рентгена, как сияют отраженным блеском кости.

Ехали через джунгли, по шоссе, прямому как стрела. В небольшом автобусе с незастекленными окнами сидели они с сыном и еще группа любителей подводного плавания из Сингапура — юноши с загадочной восточной мимикой. В разноцветных спортивных сумках ныряльщики везли свое снаряжение. Клубились под скользкой тканью гибкие трубки, одноглазые циклопьи маски, скатанные в рулоны неопреновые костюмы, которые таинственным образом умудрялись хранить человеческое тепло. На заднем сиденье — она и ее ребенок, овеваемые встречным ветром, молчаливые.

Покрытая джунглями земля была холмистой — они поднимались на пригорки и спускались в долины, но впереди неизменно вырисовывалась бескомпромиссная прямая шоссе — шоссе, что приемлет лишь конкретные цели, никогда не плутает, никогда не лжет. Такие дороги строили японцы, с маниакальным упорством стремившиеся на юг, — объяснил им один из ныряльщиков. Он сообщил это заговорщицким тоном, словно само собой разумелось, что в генах белой женщины и ее сына жива память о японской одержимости. По обочинам сидели, роясь в горах пластикового мусора, обезьяны. Иногда вдоль шоссе тянулись сонные, полузаброшенные плантации мелких бананов или плотные ряды каучуковых деревьев с рельефно изрезанными стволами. Ни души. Только в попадающихся по пути городках они видели миниатюрных малайцев. Все казались изнуренными жарой, вездесущим солнцем, что рассекает кожу, точно острые края сухой бумаги.