Последние истории

Я вижу, как ты садишься и моргаешь, потом говоришь, склонив голову: «Холодно». Потираешь руки и, взяв карандаш, идешь к столу, чтобы начертить первую прямую. «В ширину смерть примерно шестьдесят сантиметров, — сообщаешь ты, — а сделана из фанеры». Или: «Смерть следует переживать, держась левой стороны». Или: «Смерть прошита двойным швом». Ищешь в энциклопедии соответствующую статью, в которой какой-нибудь специалист все подробно разъяснил. Но там лишь сказано: все умрут, он, ты и я. Нет смысла готовить шпаргалку.

И веранду, на которой он теперь лежит, Петро мастерил так же. Сперва две зимы строил ее мысленно, в общих чертах. Еще два года рисовал планы, проекции во всех возможных ракурсах. И наконец два года предварительно эту веранду обживал, смакуя собственную смерть, — поэтому так редко разговаривал. Вот чем объяснялось молчание. Бедняга — ему приходилось жить дважды, поэтому надо было экономить слова. А я-то, глупая, его корила. Мне было невдомек.

Я и забыла — у нас тут где-то должна быть скрипка. Смычок потерялся, наверное, во время переездов. Здесь Петро уже только брал скрипку под мышку, точно маленькую неудобную гитару, и трогал струны. «На сопках Маньчжурии» и «Ах, мой милый Августин», конечно, — мои любимые. А может, вовсе не ради меня, просто он эти мелодии хорошо знал — столько раз играл. Раньше, сразу после свадьбы, Петро выходил на то, прежнее, школьное крыльцо, заросшее диким виноградом, и взмахивал смычком. Играл он протяжно, с чувством, по-степному и по-долинному. Чистый скрипичный голос свободно летел над плоской землей, через траву и бурьян, по глинистой дороге, над пшеничными полями, и казался вечным — не встретив преграды, он обежит землю и однажды вернется к нам. Может, впрочем, и вернулся, просто мы уже уехали. Не дождались.

Я отправляюсь на поиски этой скрипки. Заглядываю в сундук, в шкафы — в комнате, в сенях. Петре, що ты зробыв зи скрыпкою?

Телевизор бормочет, что мне надо поторопиться. Предсказывает снегопады, возможно, последние в этом году. Если я замешкаюсь, вся работа пойдет насмарку. Придется нам ждать весны, прихода инспектора с электростанции. Оттепель Петро не перенесет. Вечером я зажигаю ему громницу и выпиваю остатки водки, за его здоровье. И, видно, согреваюсь изнутри настолько, что начинаю таять — из глаз у меня капает вода и падает на белую руку Петро. Я стираю ее уголком покрывала. «Полежи тут трошкы, — говорю, — я зараз повернуся». Закутавшись в платок и Петрову куртку, пошатываясь, выхожу на снег. Ночь светлая, небо все в точках, чистое, как слеза. Точки складываются в слова, которые кто-то выкалывает для меня огромной космической шпилькой. Мы идем втроем, снова откуда-то возвращаемся по нашей маленькой покатой рыночной площади. Ида сидит у Петро на плечах. Он показывает девочке Большую Медведицу. Говорит: «Видишь ручку ковша?» — «Вижу», — отвечает малышка. «Видишь, она сломана?» — «Вижу». — «А видишь рядом с большой звездой маленькую, словно папа и дочка?» Ида видит. «Значит, ты воин, у тебя орлиный взор». От гордости у девочки перехватывает дыхание. Теперь я тоже туда смотрю, но двух звезд уже не различаю. Спускаюсь немного вниз, потом иду обратно, потом вытаптываю полукруг. Подправляю нарисованное раньше. Возвращаюсь к началу.

«Мы постарели и стали смешными», — сказал он мне в ту пятницу, перед смертью. Я не поняла. Пока доила Теклу перед завтраком, чтобы Петро было в чем размочить сухие булки — так он делал с тех пор, как потерял зубы, — думала о том, что означает постареть. Что такое быть старым. Что это за чувство. Если при смене погоды ноет колено — это старость? Если приходится резать яблоко на маленькие кусочки? Если просыпаешься под утро и не можешь заснуть, если пререкаешься из-за прогорклых остатков масла? Старость — сюрпризы новой памяти, которая умеет восстановить цвет платья на первом свидании и ванильный вкус довоенного мороженого, но теряет главные слова?

Я не ощущаю никаких перемен, я всегда была такой, как сейчас. Нельзя поддаваться иллюзии, будто что-то меняется вопреки нашей воле. Не надо верить фотографиям — они твердят, что время отнимает у человека его самого, кромсает нашу жизнь на мелкие кусочки, расшатывая души. Что таким образом мы незаметно лишаемся себя. А мне кажется, дойти до конца — значит собрать все вместе, объединить мгновения жизни в одну маленькую коллекцию. Это не означает потерять, совсем наоборот — найти то, что казалось утраченным.

Все у нас было в этом городке, пока я не влюбилась в Карабиновича.

Текла вроде фыркнула. Она смеется надо мной, и правильно. «В цьому мистечку мы малы все, докы я не закохалася у Карабиновича», — повторяю я, и на моем языке фраза действительно звучит нелепо. Вовсе не трагически, как я привыкла об этом думать, даже не сентиментально. Смешно звучит.