Последние истории

Она просит водителя переехать через канал и свернуть в ту тенистую улицу, обсаженную каштанами. И остановиться — вот здесь. «Мне надо подождать одного человека, мы договорились», — объясняет она таксисту, который послушно тормозит, явно сомневаясь, что этот кто-то придет. Возится с радио.

Улица мощеная, у края тротуаров расцвеченная желтыми и красными листьями. По обе стороны — отступившие в сады дома. Она смотрит на один из них, в темные окна. Представляет, что могла бы его увидеть, — так и думает: «он», не позволяя мыслям скатиться к имени. Иначе она немедленно принялась бы его звать, более того — подняла бы камешек с этой каштановой улицы и бросила в окно, а может, сразу пошла бы к дверям, пробежала два этажа и постучала, подергала за ручку. Она опасается, что и в самом деле поступила бы так, поэтому вынуждена сидеть в машине, глядеть на равнодушный дом сквозь стекло и думать «он» — что означает и теплое волнение внутри, приятное шевеление в животе, очень уютное, и радость от возможности побыть вместе в одном времени и пространстве, и бессильную свинцовую тяжесть, словно падаешь, потеряв равновесие. И внутреннее рыдание, сдавленный скулеж, сжавшийся где-то внутри в темный шершавый шарик.

Когда-то, в детстве, она видела такие шарики, разложенные на горячих камнях. Комочки из шерсти, мелких косточек и коготков. Старательно изготовленные доказательства чьей-то невиновности. Это «погадки», сказала мама. Совы избавляются от того, что не в состоянии переварить.

Они стоят так около четверти часа, наконец она велит таксисту ехать — человек, которого они ждут, наверное, уже не придет. Таксист делает такой жест, словно хочет что-то сказать, но, видимо, не хватает язвительности и куража. Заводит мотор.

Уже слишком поздно, а может, слишком рано, чтобы кого бы то ни было увидеть на этой улице. И все же, когда такси направляется к центру, она замечает этого человека, фигуру настолько дорогую, что захватывает дыхание, — безымянного мужчину, ведь выговорить его настоящее имя — катастрофа; и она видит его, так сказать, глазами воображения, то есть отчетливо, но осознавая, что происходящее не относится к их общему времени, это только ее время и ее улица, и каштаны тоже — все только ее. Это внутренний личный фильм. Закрытый просмотр.

Он идет по тротуару, в темных брюках и синей рубашке, чуть поношенных ботинках — да-да, она замечает даже такие мелочи: маленькие металлические круглые очки на прямом носу, форму губ, веснушки на лице, короткие светлые волосы, и каждая деталь, каждая мелочь глубоко ее трогает, вызывает непонятное волнение, мягкое и сладкое, тающее во рту, молочное.

Ей хочется удержать эту картинку перед глазами подольше, но та уже растекается и капает на землю. Исчезает. Воображение еще путается в деталях, подбрасывает новые, но оторванные от целого, а потому беспомощные, и постепенно теряет уверенность в себе и в конце концов умирает. Слишком часто она ее воскрешала, и теперь картинка износилась, стерлась и утратила свою силу. Такси въезжает на мост и катит дальше по сверкающим на солнце центральным улицам. Свет сжигает последний шанс вызвать то любимое лицо.

Следующий день запускает распорядок их новой жизни.

Еще до завтрака, взяв ласты и маски, они спускались на пляж. За ночь песок не успевал остыть, но и нагреться тоже — температура человеческого тела. Сразу за песчаной полосой начинался риф. Вплывая в фантастические коралловые строения, они каждый раз испытывали шок. Мир вдруг затихал; опуская голову под воду, они переключали реальность на другой канал. Мальчик высматривал на дне крупные раковины, а потом ловко нырял и возвращался на поверхность с добычей в руке. Мать предпочитала, вооружившись маской, покорно лежать на воде. Волнистые актинии, кораллы, стайки рыб — вся эта странная и уродливая подводная жизнь внушала ей ужас. Черные шары морских ежей с синим глазом посредине, разросшиеся набухшие губки, стремительное змееобразное движение какой-то рыбы — чуждость их мира пугала. Глубинная жизнь казалась совершенно самодостаточной, погруженной в себя.

Потом они относили раковины в бунгало, раскладывали на террасе для просушки и, уже усталые, смывали под холодным душем соль. Спускались на завтрак и без аппетита ели. После кофе ее тело становилось мокрым от пота, и она снова шла под душ, чтобы моментально, еще не успев надеть скудную одежду, высохнуть.

Она пыталась читать, лежа в гамаке. Фразы, приносившие такое облегчение ночью, днем утрачивали смысл. Понятия из книги здесь были неприменимы; буквы, на мгновение оживленные взглядом, тут же отмирали, не образуя картинок, не рассказывая историй, оставаясь лишь мудреными знаками, выведенными типографской краской.