Последние поэты империи

заваленным перистым, рыхлым, единым хлебом...

Я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе

серой каплей зрачка, вернувшегося восвояси...

(«Вот я и снова под этим бесцветным небом...», 1990)

И в самом деле, поразительно схожи мои родные ка­рельские, архангельские лесные, озерные, гранитные про­странства, наполненные грибами и рыбой, пушным зверь­ем и чистейшей водой, с шведскими землями. И тот же балтийский привычный климат.

О, облака

Балтики летом!

Лучше вас в мире этом

я не видел пока.

(«Облака», 1989)

А Стокгольм вообще похож на Петербург — своими мостами, гранитными набережными, памятниками коро­лям. Бенгт Янгфельдт, шведский друг Бродского, вспоми­нает, как поэт предпочитал ютиться пусть в маленьких но­мерах, но с видом на Балтику. Этот плеск балтийской воды компенсировал все недостатки жилья. Даже с современной живописью на стенах квартирок, подбираемых ему, поэт мирился: «Аскетически белые стены были увешаны того рода "современным" искусством, которое Бродский не выносил... В этой смеси психбольницы с музеем современ­ного искусства он видел объяснение тихому скандинавско­му помешательству, как оно выражается, например, в фильмах Ингмара Бергмана...» Впрочем, и сам Бергман, очевидно, сбежал на остров Форе подальше от этих гримас художественного глобализма, доказывающих человеку, по мнению Бродского, «какими самодовольными, ничтож­ными, неблагородными, одномерными существами мы стали». Поэт любил бродить в стокгольмских шхерах. «Та же природа, те же волны и те же облака, посетившие перед этим родные края, или наоборот; такая же — хотя более сладкая — селедка и такие же сосудорасширяющие — хотя и более горькие — капли», — пишет Янгфельдт, имея в ви­ду любимую Бродским очень хорошую шведскую водку «Горькие капли», которую успел распробовать и я по при­меру поэта. На острове Торе он, как и я, будучи там, выби­рал пейзаж с видом на развалины средневековья и морские волны и писал свои северные стихи, признаваясь, что его ностальгирующий глаз «предпочел поселиться где-ни­будь... в Швеции».

Вот потому, попав на месяц на остров Готланд, в уют­ный домик Балтийского центра писателей, расположен­ный на горе прямо напротив средневекового шедевра — ве­ликолепного храма Святой Марии, а далее вниз, насколько видит глаз, — красные крыши шведских домиков и море, море и море, я остановился на своем литературном герое Иосифе Бродском, который и премию Нобелевскую полу­чал поблизости от этого места. Среди тиши будто воскресшего средневековья, мирно бредущих овечек, развалин крепостей викингов, теней дважды побывавших здесь рус­ских воинов и моряков, чьи корабли под Андреевским фла­гом не единожды бросали якоря в бухте, где сейчас оста­навливается паром «Готланд», приходящий дважды в день из Стокгольма, о ком еще я мог писать, «припадая к род­ной, ржавой, гранитной массе...»? Не писать же в серых пространствах осенней Балтики о цветастом и ориенталь­ном дервише Тимуре Зульфикарове, здесь нужен другой, восточный, вид из окна. Не подходил и шумный дебошир с колючими стихами Леонид Губанов, о нем нужно писать как раз в Москве, с ее нервическими ритмами жизни и по­стоянными перепадами людского давления. Зато Иосифу Бродскому, балтийскому отшельнику, с его всепоглощаю­щей любовью к Балтике в любом отрезке времени и пространства, несомненно близки и островная скалистобережная природа Готланда, и балтийские стихи лучших класси­ческих поэтов Швеции, к примеру, застольные песни и пасторали Карла Микаэля Бельмана: «А ты размякни, ста­рина, / и похвали подлунный мир, / видать, судьба у нас од­на, / так вместе кончим пир...» или же знаменитый «Ви­кинг» Эрика Густава Гейера:

Но мне не жаль, что я мало жил,

Что недолог был быстрый полет.

К великому храму божественных сил

Не одна дорога ведет.

Седые валы поют на ходу

Надгробную песнь — и могилу найду

Я в море.

Так после крушения викинг пел.

Он с морем боролся, крепок и смел,

А море играло добычей...