Последние поэты империи

И скажет смерть, что не поспеть сарказму

за силой жизни. Проницая призму,

способен он лишь увеличить плазму.

Ему, увы, не озарить ядра.

И вот, столь долго состоя при Музах,

я отдал предпочтенье классицизму.

Хоть я и мог, как мистик в Сиракузах,

взирать на мир из глубины ведра...

(1965)

Но это стихотворение еще и пример неудавшегося про­рочества. Надо же было именно ему после таких уничижи­тельных строк в адрес литературного сарказма самому вскорости им заразиться!..

Его неоклассицизм, или, как он сам говорил, «нормаль­ный классицизм», уже, как вершина айсберга, закрывает где-то подо льдом массив всей мировой культуры: он на­слаждается множеством скрытых цитат из Фроста, Джона Донна, Одена, Элиота или Державина, Хлебникова, Бара­тынского, Цветаевой. В ссылке он полностью овладевает английским языком, штудирует Т. С. Элиота, У. Б. Йейтса и других, достаточно трудных для чтения, мало кому в России известных поэтов. «Потом, когда я уже был на поселении, Лидия Корнеевна Чуковская прислала мне — видимо, из библиотеки своего отца — книгу Донна в издании "Совре­менной библиотеки". И вот тут-то, в деревне, я принялся потихонечку Донна переводить. И занимался этим в свое удовольствие на протяжении полутора-двух лет». Там же, в ссылке, он увлекается по-настоящему античностью, как бы погружаясь из поначалу чуждой ему действительности в не­кую римскую провинцию. Он живет в воображаемом мире Древней Греции, Римской империи, пишет «Письмо рим­скому другу», сочиняет самые мелкие подробности из давно исчезнувшей эпохи. Совершенно прав Александр Солже­ницын, когда утверждает в статье из своей «Литературной коллекции»: «Уже ссыльные стихи Бродского начиняются Августой, Полидевком, Эвтерпой, Каллиопой — это, может быть, якорь душевной устойчивости при его растерянности и отчаянии в ссылке». Якорем устойчивости были для него и все английские переводы и письма от Анны Ахматовой и многочисленных друзей. Якорем устойчивости стал и рус­ский язык, погружение (как оказалось, до конца жизни) в отечество слова, путь к которому, как считал Иосиф Брод­ский, ему открыл Оден, не самый известный англоязычный поэт. По крайней мере, в будущем, уже за границей, Брод­ский оказался большим популяризатором поэзии Одена, чем все его земляки. «Случилось так, что следующая воз­можность внимательнее познакомиться с Оденом произо­шла, когда я отбывал свой срок на Севере, в деревушке, за­терянной среди болот и лесов, рядом с Полярным кругом. На сей раз антология, присланная мне приятелем из Моск­вы, была на английском. В ней было много Йейтса... и Элиота... По чистой случайности книга открылась на оде новской "Памяти У. Б. Йейтса". Я был молод и потому осо­бенно увлекался жанром элегии, не имея поблизости уми­рающего, кому я мог бы ее посвятить... Наиболее интерес­ной особенностью этого жанра является бессознательная попытка автопортрета, которыми почти все стихотворения "in memorial" пестрят... В стихотворении Одена ничего по­добного не было... Именно... из-за восьми строк третьей ча­сти я понял, какого поэта я читал...

Время, которое нетерпимо

К храбрым и невинным

И быстро остывает

К физической красоте,

Боготворит язык и прощает

Всех, кем он жив;

Прощает трусость, тщеславие,

Венчает их головы лавром....

Я помню, как сидел в маленькой избе, глядя через ква­дратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топ­кую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел... Я просто отказывался ве­рить, что еще в 1939 году английский поэт сказал: "Время... боготворит язык"... И не является ли тогда язык храните­лем времени?.. И не является ли песня, или стихотворение, и даже сама речь... игрой, в которую язык играет, чтобы ре­организовать время? И не являются ли те, кем "жив" язык, теми, кем живо и время?»