Последние сто дней рейха

В тот же день неподтвержденные слухи о мирных переговорах стали распространяться на Западном фронте. Слухи подтвердились, когда Брэдли позвонил в штаб Ходжеса и приказал командующему 1-й армией немедленно вылететь в Люксембург на встречу с ним и Паттоном.

Ходжес увидел, что его вызывают на очередной военный совет. Брэдли начал с того, что объявил о разрешении Эйзенхауэра использовать в Ремагене девять дивизий. Ходжес наконец мог расширить плацдарм и подготовиться к наступлению на севере и северо-востоке.

Паттон уже хотел поздравить Ходжеса, но в этот момент Брэдли добавил, что наступление должно начаться не ранее 23 марта, когда Монтгомери начнет массовое форсирование Рейна. Затем Брэдли сказал Паттону, что, "по его мнению, для 3-й армии было бы лучше не переходить Рейн поблизости от Кобленца", а сделать это в районе Майнца — Вормса. Другими словами, Паттону предстояло форсировать реку в пятнадцати километрах от того места, где он находился.

Паттон вылетел к себе в штаб в мрачном настроении, убежденный в том, что если Монтгомери форсирует Рейн первым, то основные материальные и людские резервы союзников будут переброшены на северное направление, а 3-й армии придется перейти к обороне. Для того чтобы опередить англичан и форсировать Рейн первым, у него оставалось всего четыре дня, а этого времени было явно недостаточно, чтобы дойти и очистить от немцев район Майнца даже в обычных условиях. Оставался единственный выход: заставить своих людей совершить невозможное.

В Реймсе Смит убедил Эйзенхауэра отдохнуть некоторое время, иначе у него будет нервное расстройство, и Верховный главнокомандующий, вылетел на короткий отдых в Канны.

С самого начала послы Гарриман и Кларк Керр информировали Молотова об операции «Санрайз», и с самого начала нарком иностранных дел настойчиво требовал, чтобы русский офицер сопровождал Лемницера и Эйри в Швейцарию. Однако Гарриман посоветовал госдепартаменту не делать этого, как не сделали бы этого русские, проходи такая операция на востоке.

Уступка Запада стала бы рассматриваться как знак слабости и повод для еще более необоснованных требований в будущем. С таким мнением согласились, и 19 марта произошла историческая встреча, но без советского участия.

Два дня спустя Черчилль попросил Идена проинформировать русских о результатах, достигнутых в Асконе. Реакция была молниеносной и резкой. В пределах нескольких часов Молотов вручил Кларку Керру ответ, изложенный в далеко не дипломатических выражениях. Раздражение Молотова было явно связано с угрозой интересам Советского Союза в северной Италии. Молотов обвинил союзников в пособничестве немцам "за спиной Советского Союза, который несет основное бремя войны против Германии", и назвал ситуацию "не недоразумением, а чем-то еще хуже".

Гарриман получил схожее по смыслу письмо, которое он переправил в Вашингтон. В течение нескольких недель он просил Рузвельта предпринять твердые шаги против Советов и надеялся, что решительный, если не сказать злобный, русский наконец заставит президента действовать. Гарриман написал, что полное раздражения письмо советского руководства доказывает, что советские лидеры в корне изменили свою тактику после соглашений, достигнутых в Ялте. Я полагаю, что надменный язык письма Молотова открыто говорит о высокомерии по отношению к США, о котором раньше можно было только догадываться. По моему мнению, рано или поздно подобное отношение станет для нас неприемлемым.

Я, таким образом, рекомендую учитывать реальные обстоятельства, придерживаясь благоразумной и выдержанной позиции, занятой нами, и твердо, но по-дружески заявить об этом советскому правительству.

В частном порядке Гарриман не мог понять, почему Сталин "пошел на соглашения в Ялте, если уже тогда собирался нарушать их". Он чувствовал, что "маршал первоначально, может, и собирался сдержать обещания, но потом передумал по различным причинам. Во-первых, некоторые члены Центрального Комитета коммунистической партии критиковали Сталина за то, что тот сделал на конференции много уступок. Во-вторых, Сталин становился все более и более подозрительным ко всем и вся; когда американцы нелегально вывезли из России несколько советских граждан, то Сталин заклеймил это как часть официального заговора США. В-третьих, что самое главное, Сталин в Ялте убежденно верил, что народы Восточной Европы и Балкан будут встречать Красную Армию как освободительницу. Теперь же стало очевидным: при помощи поляков в Люблине в свободных выборах Польша Сталину не отойдет, а на Балканах Советский Союз в большей степени считали завоевателем, а не освободителем.

Каковы бы ни были причины, Сталин решил не соблюдать договоренностей, достигнутых в Ялте. Для него это было простым делом. Он однажды сказал Гарриману в связи с другой ситуацией, что никогда не нарушает слова, а просто принимает другое решение.