Последний человек

Из комнаты он вышел шатаясь, словно человек, только что подвергнутый пытке и знающий, что пытка будет применена снова. Он поступился своей честью, поклявшись в том, что было ложью. Правда, солгал он женщине, а это могло считаться меньшей низостью; так решили бы другие, но не он, ибо кого обманул он? — свою доверчивую, преданную и любящую Пердиту; эта великодушная доверчивость особенно мучила его, когда он вспоминал, какую комедию невинности пришлось ему разыграть. Душа Раймонда не была настолько грубой, и не так грубо обращалась с ним жизнь, чтобы он сделался к этому нечувствительным. Напротив, он весь состоял из нервов; его дух был чистым пламенем, которое колеблется и гаснет от всякого соприкосновения с загрязненным воздухом; но теперь грязь проникла в него самого, и это было особенно мучительно. Правда и ложь, любовь и ненависть утратили четкие очертания; небо смешалось с адом; чувствительная душа Раймонда, оказавшись полем этой битвы, жестоко страдала. Он презирал себя, досадовал на Пердиту, мысль об Эвадне становилась ему отвратительной. Страсти, всегда подчинявшие его себе, были особенно сильны после долгого сна, навеянного любовью; он сгибался под тяжким перстом судьбы, был измучен, раздражен до бешенства, корчился нетерпеливо от худшего из мучений — от укоров совести. Это состояние постепенно сменилось угрюмостью и глубокой подавленностью. Окружающие, даже равные ему — если на своем нынешнем посту он таковых имел, — с удивлением слышали раздраженные или насмешливые слова от того, кто всегда был доброжелательным и обходительным. Он занимался делами неохотно и спешил уединиться, находя в этом и муку и облегчение. Он садился на быстрого коня, того самого, который в Греции нес его к победам, и утомлял себя бешеной скачкой, чтобы телесным изнеможением заглушить душевные муки.

Медленно приходя в себя, точно после действия яда, он поднял голову над душными испарениями страсти в более высокие слои атмосферы, где царят спокойные раздумья. Он стал размышлять, каким образом ему следует поступить, и удивился, сколь много времени прошло с тех пор, как вместо разума его действиями стало руководить безумие. Он не виделся с Эвадной уже целый месяц. Ее власть над ним, не успевшая еще прочно утвердиться, сильно пошатнулась. Он уже не был ее рабом — ее любовником. Больше он не увидит Эвадну — и, полностью вернувшись к Пердите, станет достоин ее доверия.

Решение было принято, а воображение между тем рисовало ему убогое жилище гречанки. Жилище, которое она из благородной гордости отказалась сменить на роскошное. Он вспомнил великолепие, окружавшее ее, когда они встретились впервые; он знал, что и в Константинополе она жила среди восточной роскоши; он подумал о теперешней ее нищете, о ежедневном труде и одиночестве; вспомнил ее увядшие черты, следы голода. Жалость наполнила его сердце; надо еще раз увидеться с нею, что-то сделать, чтобы вернуть ее в общество, подобающее ее званию; само собой разумеется, что они расстанутся.

В течение этого долго длившегося месяца он избегал и Пердиты, бежал от нее, как от укоров совести. Но теперь он опомнился, и все будет исправлено; отныне он станет искупать преданной любовью единственное темное пятно в их безмятежной жизни. Думая об этом, он повеселел и наметил себе все, что предстояло сделать. Он вспомнил, что обещал Пердите нынче вечером (19 октября, в годовщину его избрания) непременно быть на празднестве в его честь. Пусть этот праздник будет добрым предзнаменованием будущих счастливых лет! Сперва он навестит Эвадну, ненадолго; ведь он обязан как-то объясниться с нею и искупить свое долгое отсутствие, о котором даже не предупредил. Потом он поспешит к Пердите, ко всему, что забросил, к своим обязанностям и к наслаждениям роскошью и властью.