Последний дом на Никчемной улице

– Ты считаешь себя красавицей, – продолжает Лорен тем же задумчивым голосом, – потому что он поснимал все зеркала, чтобы ты не могла себя увидеть. Но я сама тебе расскажу. Ты маленькая, сморщенная и скукоженная. Ростом и длиной вдвое меньше положенного. Каждое ребро у тебя торчит, будто лезвие ножа. Зубов осталось совсем немного. Волосы на голове растут спутанными клочьями. После того, как на твоей мордочке столько раз заживали ожоги, ткань, из которой состоят шрамы, настолько загрубела, что от нее исказились его черты. Нос съехал в сторону, щека налезла на глаза, один из которых почти ничего не видит из-за бугристого шрама. Ты думаешь, что величаво шествуешь по дому на четырех элегантных лапках, но на самом деле это совсем не так. Тебе приходится ползать на руках и коленях, таская за собой изувеченные, давно ставшие бесполезными ноги, как уродливой рыбе. Неудивительно, что жить в этом теле у тебя нет ни малейшего желания. Ты сама помогла ему это сотворить, а потом забралась к нему на коленки и стала урчать. Жалкое создание.

Она умолкает, а потом, уже другим голосом, говорит:

– Ах, Оливия, прости меня, я так перед тобой виновата.

Я бегу, протестующе мяукая от ужаса. По тельцу все еще перекатываются отголоски боли. Но ее слова ранят еще острее.

– Пожалуйста, – кричит она, – я так перед тобой виновата. Просто меня время от времени одолевает безудержный гнев.

Как ей отомстить, я знаю. Мне известно местечко, которого она боится больше чего-либо другого.

Я запрыгиваю в морозильник, подцепляю коготками его крышку и тяну на себя. Она с грохотом опускается вниз. Вокруг нас смыкается благодатный мрак, я закрываю ушки, чтобы не слышать воплей Лорен. А когда меня поглощает мягкая пустота, не оказываю ей никакого сопротивления и проваливаюсь в ее глубину.

Сколько раз можно прогибаться, пока окончательно не сломаешься? Сломанный механизм требует к себе заботы; порой он сдает окончательно и, в свою очередь, ломает что-то другое.

Тед

Я возвращаюсь в бар с огоньками на деревьях, где когда-то назначил встречу голубоглазой женщине с волосами цвета сливочного масла. Поскольку день выдался теплый, сажусь за длинный стол на задах, вдыхаю аромат барбекю и какое-то время размышляю о ней. Откуда-то доносится кантри, музыка гор, доставляя немало удовольствия. Вот каким полагалось быть тогда нашему свиданию. А то, что было в действительности, закончилось не лучшим образом. Не думай об этом.

Вокруг толкутся люди – все сосредоточенны, из них брызжет энергия, но много никто не говорит. Ни одной представительницы прекрасного пола опять же нет. Если честно, то эту часть мозга мне хотелось бы отключить. От того, как я поступил с той женщиной с волосами цвета сливочного масла, мне до сих пор нехорошо. Теплая погода постепенно приносит успокоение, словно я оказался в приемной или предбаннике. Выпиваю то ли шесть, то ли семь «ершей». Кто их станет считать? Домой вернусь поздно.

– Приезжать на машине сюда нельзя, это было бы безответственно!

Я вдруг понимаю, что говорю вслух, и вижу, что на меня смотрят. Утыкаюсь физиономией в пиво и затихаю. А потом вспоминаю, что фургон я некоторое время назад продал.

С наступлением сумерек появляются новые люди. Надо полагать, отработав очередную смену. Одни приходят, другие уходят, но меня никто не трогает. Я постепенно понимаю, почему здесь нет женщин – это все точно не для них. Что сказала бы Мамочка, увидев меня в таком местечке? Наверняка от отвращения сжала бы в тонкую линию губы. Это противоречит науке. «Но ведь Мамочка не может тебя видеть, – напоминаю себе я, – ее больше нет».

Только вставая со скамьи, я понимаю, до какой степени напился. Огоньки на деревьях превратились в горящие кометы. Темнота жужжит, время то ли остановилось, то ли набрало такую скорость, что его перестаешь замечать. «Я потому и пью, – звучат в голове мои собственные слова, – чтобы контролировать время и пространство». Это самая правдивая мысль из всех, когда-либо приходивших мне в голову. Лица вокруг дергаются и расплываются кляксами.