Последний год

Свою тщательно продуманную и отредактированную речь он прочитал ровным солидным баском, когда и общие фразы казались исполненными высокого смысла. Ему даже поаплодировали…

Чтобы покончить с этим помпезно-лицемерным днем открытия Думы, приведем несколько строк из статьи Милюкова, впоследствии напечатанной им в его выходившей в Париже газете «Последние новости»:

«Ту Думу уже не могло спасти ничего и никто, ни явление Государя, ни даже явление Христа. Она представляла собой крестьянскую сходку, которую посетил полицейский пристав. Но так как самый последний из думских деятелей знал, что удержаться сейчас на поверхности можно, только безудержно критикуя власть, визги и крики были неизбежны, при том, что никакой конструктивности в думской критике не содержалось, в тот момент даже свалить Штюрмера Дума не могла».

Вечером в царскосельском дворце царило почти праздничное настроение. Родственники и ближайшее окружение поздравляли Николая с победой над Думой. «Это его личный Эрзерум», — сказал в тосте за ужином великий князь Михаил Александрович, который в этот вечер не уставал рассказывать различные подробности пребывания монарха в Думе. Успокоившаяся царица нежно смотрела на своего смелого и мудрого мужа. В дневнике она запишет: «Все-таки я никогда не должна забывать, что Ники мужчина и ему свойственно принимать мужественные решения…»

А утром, когда во дворце еще спали, в Думе началось новое заседание и снова с ее трибуны зазвучала резкая критика власти.

Прочитав первые такие думские речи, царь пришел в ярость. Его еле уговорили немедленно не закрывать Думу — он все-таки понял, что сделать это сразу после посещения им Думы неразумно.

— Господи, неужели все это происходит в моей России? — вопрошал он с тоской в голосе…

Меж тем его Россия оставалась сама по себе — окровавленная, истерзанная тяжкой войной, угрюмая в своей еще не всем понятной решимости…

Спустя несколько дней царь уехал в Ставку. Его поезд отходил из Петрограда в полночь, он ехал на вокзал из Царского Села на автомобиле вместе с генералом Спиридовичем и личным адъютантом. В пути он не произнес ни слова, и умный Спиридович никаких разговоров не поднимал, видел, что монарх не в себе.

Было приказано — никаких провожающих. Николай никого из штатских деятелей не хотел видеть, он уезжал с уже не раз пережитым, привычным ощущением, что здесь, в столице, он оставляет весь этот неподвластный ему бедлам неорганизованности, безответственности и всяческой нечисти, а там, в Ставке, его ждет налаженная как часовой механизм военная работа, его главная работа для войны.

Царский поезд из четырех салон-вагонов стоял у пустынного перрона. Цепочка жандармов была расставлена по ту сторону поезда, а здесь только у царского вагона, вытянувшись в струнку, стоял окаменевший рослый жандармский полковник. Небрежно ему козырнув коротким взмахом руки к папахе, Николай поднялся в свой вагон. В салоне горел яркий свет, бликами отраженный в надраенной бронзовой арматуре. Окна закрыты плотными шторами. Сбросив на руки адъютанта шинель и папаху, Николай сел на угловой диван. Тишина. Все, тревожившее его еще час назад, как отрезано…

Вдруг с грустью и раздражением ему вспомнилось прощание с женой. Он всегда расставался с ней неохотно и потом тосковал всю разлуку, но сейчас к грусти примешалось раздражение. Весь вечер и последние их минуты она говорила ему о делах, терзала его душу, и без того уставшую от всего, что было там, в Царском Селе, его жизнью все эти дни, одна Дума чего ему стоила… А она говорила, говорила, и невозможно было ее остановить… Тот ей не симпатичен, и она его боится, а тот ей нравится, а он обойден вниманием двора, про того Друг сказал, что ему нельзя верить и его надо гнать, а тот, наоборот, свято верен династии, и его надо куда-то назначить — он всего, что она говорила, даже не упомнил. Ну зачем она мучила его в эти последние минуты? Ему и жаль ее, что она принимает близко к сердцу все эти дела, и досадно, что она не понимает, как все это рвет ему нервы…

Поезд так плавно тронулся, что он этого не заметил. Только когда бесшумно открылась дверь в коридор вагона, он услышал глухой рокот колес. В дверном проеме возник генерал Спиридович:

— Разрешите, ваше величество? — Царь кивнул, смотря на генерала настороженно — неужели и он с какими-нибудь делами?

— Разрешите доложить? Поезд отошел в ноль семнадцать, наружная температура минус девять градусов.

— Заметно потеплело, — равнодушно заметил царь. — Присаживайтесь… — Он пододвинул к генералу лежавшую на столе коробку папирос… — Хотите?

— Спасибо, ваше величество, стараюсь курить поменьше.

— Поверили докторам?.. — Николай взял папиросу, генерал мгновенно протянул ему зажженную спичку. Пустив дым к потолку и следя за ним, царь сказал — Меня папироса часто успокаивает… или отвлекает, что ли… Мы отошли в семнадцать минут первого, а помнится, отправление предполагалось точно в полночь?

— Пришлось заменить помощника машиниста, — нахмурил красивое лицо генерал… — Он пришел после свадебного пьянства, глаз открыть не может…