Последний год

Рубинштейн вернулся в Петроград, довольный своими кисло-водскими сделками и с твердым решением держать финансовый курс на Германию. В конце концов это было единственной возможностью оградить себя от чисто русской экономической катастрофы. И он был благодарен судьбе, подсунувшей ему в Кисловодске этого самого Крюге.

Заместитель министра иностранных дел Анатолий Анатольевич Нератов заканчивал завтрак в своей квартире на Фонтанке с родственником, неожиданно нагрянувшим к нему с фронта штабс-капитаном Тусузовым. Тусузову интересно было узнать, что делается в верхах. Он приехал с фронта, где с начала войны нес офицерскую службу при армейском военно-полевом суде. Никогда Нератов не видел его таким расстроенным и угрюмым. Ему хотелось узнать, что делается на фронте, а Тусузов явно не хотел говорить об этом и расспрашивал, что делается в Петрограде.

— Ты лучше расскажи, как там дела в окопах? — спросил Нератов.

— На войне как на войне, стреляют и даже убивают, — невесело усмехнулся в пушистые усы Тусузов и спросил — Не скажешь ли, как расцениваются наши военные дела здесь? Нам-то там даже в бинокль всего не увидеть… — Тусузов пытался шутить, но Нератов слишком хорошо его знал, чтобы не видеть его настроения.

— Как ты понимаешь, я занимаюсь только международным аспектом войны, а здесь все неизменно — наш военный союз нерушим…

Они довольно долго обменивались ничего не содержащими фразами, и Тусузов наконец замолчал, опустив голову…

— Как твое мнение, сколько мы еще можем выдержать такую войну? — серьезно и доверительно спросил Нератов.

— Какую именно? — не поднимая головы, отозвался Тусузов.

— С тяжелыми потерями и без заметных успехов…

— Долго не протянем.

— Но хватит вооружения? Живой силы? Почему?

— Главное, на фронте больше нет тех солдат, с которыми мы начали войну, — ответил Тусузов.

— Не понял — они что, все погибли? А пополнение?

— Многие, конечно, погибли, уцелевшие стали другими. А пополнение состоит из людей, которые в ожидании призыва имели время подумать о войне. Теперь они об этом говорят с уцелевшими, — спокойно сказал Тусузов, как видно, давно продуманное.

— Но разве думающий солдат хуже?

— Весь вопрос, что он думает…

— А что же он думает?

— Что войну надо кончать и, пока не поздно, спасать Россию. Нератов подошел к зеркалу, увидел в нем себя — привычного, строго одетого, с гладко выбритым холеным лицом, и тотчас отвернулся, будто сам себе не понравился. Спросил:

— Как это можно кончить войну и спасти при этом Россию? И вообще как это кончить? И от чего спасать Россию?

— Как кончить? — переспросил Тусузов, вставая. — Очень просто: штыки в землю и домой, спасать Россию от преступной власти.

— Ну знаешь… — изумленно сказал Нератов… — Если бы я это услышал не от тебя…

— Вызвал бы полицию? — прищурил голубые глаза Тусузов. — Не хватит, Анатолий, полицейских на всех, кто так говорит или думает. Неделю назад мы судили одного унтер-офицера, так он заявил это на суде.

— Так это же изменник! — воскликнул Нератов.

— И мы его расстреляли, — тихо ответил Тусузов. — Но в последнем слове он называл себя иначе — социал-демократом, большевиком.

— Большевиком? Так это и есть первостепенный изменник! — убежденно и почему-то радостно воскликнул Нератов. — Расстреляли, и делу конец.

— Если хочешь знать, это расстрелять нельзя. Последнее время на передовой все больше таких агитаторов, и их призывы падают на благодатную почву — война осточертела всем, тем более такая война… без света в окошке, и это самая главная опасность войне, России, монархии, всем нам.

— Подожди, подожди… — тихо перебил Нератов и с искренним изумлением произнес — Но разве солдату непонятно, что во время войны пацифистские настроения — это начало поражений?

— Если бы просто пацифизм, — ответил Тусузов.

— А что ж тут не просто?

— Правда, не хотелось бы говорить.

— Вот тебе и раз… как говорится, спасибо за доверие…

Они стояли друг против друга — высокий, прямой, подтянутый Нератов и сутулый, какой-то совсем невоенный в мешковатом кителе Тусузов, — хоть и родственники, люди одного мира жизни, но один из них знал о войне настоящую правду, и от этого они говорили будто на разных языках. Тусузов в смущении развел руками:

— Извини… Я скажу… — пробормотал он и, решившись, вскинул голову — Они считают эту войну преступной, потому что она ведется за интересы не народа или России, а фабрикантов и помещиков. И что царь, таким образом, служит не народу, а сословию богатых. Ты бы послушал этого, которого мы судили. Он говорил нам: «Господа судьи, то, что военные промышленники нажили на этой войне золотое брюхо, ясно и вам. А что обещают народу? Дарданелльский пролив? А на кой он ляд нашему крестьянину, который знает, что дома у него уже некому пахать землю? Или рабочему, который как гнул спину на хозяина, так и гнет…» — Тусузов вдруг осекся, посмотрел на брата, слушавшего его с бледным лицом. — Извини, Анатолий, — сказал он другим голосом. — Но ты сам попросил меня… я сказал тебе правду. Ты спросил, я ответил… А что будет дальше, даже подумать страшно… По неужели здесь никто ничего этого не знает?