Последний характерник

Получив сведения о подходе основных сил Хмельницкого Фирлей, Лянцкоронский, Остророг, Конецпольский и другие польские командиры, перешедшие Горынь, соединились вместе у Староконстантинова и стали решать, как поступить дальше. Известие о приближении запорожского гетмана и крымского хана, даже в сердцах самых отважных вызывало трепет, тем более, что по слухам, распространившимся по лагерю, казацкое войско насчитывало триста тысяч, а крымский хан вел с собой стотысячную орду. Сами эти цифры гипнотизировали, заставляли трепетать сердца, леденеть кровь в жилах и замирать от ужаса. Уже немало челяди и даже шляхтичей спешили покинуть региментарей и отойти в Малую Польшу. Фирлей все отчетливее понимал, что нужно немедленно отступать, пока он не растерял все войско, однако в каком направлении следует отходить, было неясно. Король, которому он отправил донесение о сложившейся ситуации, приказал перейти Горынь и двигаться к Сокалю, где сосредотачивалось кварцяное войско и часть посполитого рушения из трех воеводств. Еще две недели назад такой приказ был легко выполним, но сейчас это было вряд ли возможно. Узнав о подходе Хмельницкого, поднялся весь край и продвигаться к Сокалю пришлось бы с постоянными боями.

Наконец, после долгих дебатов было решено оставить Староконстантинов, отойти западнее к Збаражу, наследственному владению князей Вишневецких, и здесь, укрепившись, ожидать подхода основных королевских сил. Переход не занял много времени и, расположившись в предполье перед обоими збаражскими замками, шеститысячное войско Фирлея приступило к оборудованию лагеря, а также к заготовке в спешном порядке провизии и фуража из окрестных населенных пунктов. Но и здесь тревога, охватившая поляков под Староконстантиновом, не покидала их. Челядь открыто грозила перейти на сторону Хмельницкого, некоторые шляхтичи со своими хоругвями, покидали замок и уходили к Львову, пока еще можно было. Панику возбуждали и рассказы все большего числа беглецов, вынужденных оставить насиженные места перед приближением Хмельницкого.

Князь Иеремия Вишневецкий, хранивший обиду на короля и сейм, за то, что ему не была вручена булава великого коронного гетмана, которую он заслуживал больше других польских военачальников, все еще находился за Горынью и к региментарям не присоединился. Однако узнав о том, что против Фирлея, Остророга и Лянцкоронского выступил сам Хмельницкий, он после долгих размышлений смирил гордыню, и в конце мая перешел Горынь, хотя от тех хоругвей, с которыми он стоял при Пилявке в сентябре прошлого года, осталось, даже с учетом присоединившегося к нему названного сына Дмитрия Ежи Вишневецкого, всего около трех тысяч солдат… Узнав, что Фирлей и другие военачальники укрылись в Збараже, князь Иеремия также подошел туда, хотя многие советовали ему не делать этого, обоснованно указывая на серьезную опасность со стороны запорожских войск. Вишневецкий понимал, что вряд ли кто осудил бы его, останься он в стороне, ведь те же Фирлей и Конецпольский, как раз наиболее активно выступали против вручения ему гетманской булавы, однако, долг перед Отчизной оказался сильнее обиженного самолюбия и гордости. Все же, подойдя к Збаражу, князь поначалу не стал присоединяться к основным силам Фирлея, а остановился отдельным лагерем в стороне, готовый в случае необходимости к скорому отходу.

… Серко встретился с гетманом, когда тот подошел к Староконстантинову. Прибытие двухтысячного отряда охочекомонных обрадовало Хмельницкого не меньше, чем встреча со старинным приятелем. В первое мгновение Серко даже не узнал в этом несколько располневшем и немного обрюзгшем пятидесятипятилетнем мужчине того Богдана, который всего четыре года назад вместе с ним осаждал Дюнкерк. Изменилось не только лицо, дышащее надменной гордостью, но стала другой и вся фигура Хмельницкого, приобретя важную, полную собственного достоинства, осанку. Иван подумал, что, пожалуй, лишь его живые черные глаза с лукавой хитринкой в их уголках остались прежними. Хотя гетман за последнее время и стал относиться к окружающими с изрядной долей превосходства и высокомерия, однако с Иваном кичиться не стал и держал себя с ним запросто, как в бытность свою чигиринским сотником. В гетманском шатре нашелся и не один корец забористой оковитой, и приличествующая такому радостному событию закуска. Прежде всего, помянули безвременно ушедших общих побратимов Максима Кривоноса, Ивана Ганжу и Федора Богуна, затем перешли к воспоминаниям о делах старины глубокой: о морском походе на Крым; боях под Смоленском; восстании Линчая; славных битвах под знаменами принца де Конде. Было что вспомнить старым запорожским товарищам и о чем поговорить. Наконец, когда оба находились уже в изрядном подпитии, а жупаны на груди обоих расстегнуты так, что видны были нательные рубахи, Хмельницкий озабоченно сказал:

— Куда же мне тебя девать? Реестр уже составлен и утвержден на раде, полки сформированы. Вакантных полковничьих должностей у меня нет.