Последний Лель

— На позицию, ваш-бродь?.. — спрашивает солдатик с умильным, именинным лицом.

— Да, братец, — сказал Зайчик, остановившись, — опоздал на свой эшелон.

— На Ригу изволите?..

— На Ригу…

— Мы тоже, вон там офицерский… первый от паровоза…

— Да нет, туда далеко идти… дай-ка мне руку, я с вами устроюсь!..

Десять волосатых рук сразу протянулось к Зайчику, он уперся об закрай пола вагона и вмиг очутился в знакомой, пропитанной особым солдатским душком тесноте, к которой за четыре, почитай, года привык не на шутку; в углу на нарах лежали солдаты, Зайчик прилег к ним и скоро заснул спокойным ребяческим сном…

Глава седьмая

У смертельного озера

Ночная сказка

Да, так вот всегда и бывает!

Кому беда, кому еда, так уж устроено в жизни, а для нас с этой водополицы получилось вроде как праздник!

Утопло у нас всего человек полтораста, а чертухинских десятка два или поболе… Солдат ровно гриб: смерть ногой счеканет, а грибник пройдет и головы не наклонит!

Пропали, дескать, без вести, неизвестно, в каком таком месте!

Никто и не доискивается, кто да что, поставил только Иван Палыч крест в своем нарядном листу, тем и делу конец! Каждый же из нас в отдельности бог весть как рад был сам за себя и самому себе даже не верил, что сух вылез из бани!

Иван Палыч, когда перешли мы в резервы, первые дня два или три проснется в полночь, скинет штаны, заворотит до непотребства рубаху да сонный и ходит, как блаженный, по конюшне, пока его кто-нибудь не заберет под локотки да не уложит на нары или не вспрыснет холодной водой.

— Ишь ты, тьма те возьми, — скажет только Иван Палыч, очухавшись, — грезится все, что тону иль купаюсь, и будто я не Иван Палыч, а семилеток Ивашка, и будто перехожу за коровой Янтарный брод на Дубне и вода корове только по муклышку, а мне по самое горло… хоть бы домой отпустили…

— Все равно управют теперь молотьбу и без нас, — утешает его всегда Каблук или Пенкин, — поспеешь разве к пастушьей разлуке…

— Э-э… да на пастухов хоть одним глазком поглядеть… сам бы пошел в пастухи!

— Говорят, Иван Палыч, что наш командир подал рапорт, каждый, значит, на целый месяц поехал бы в отпуск, а по возвращении крест получил, да писаря его искурили…

— Известно, сукины дети! — хмуро промолвит Иван Палыч.

Иван Палыч, два Каблучка, все Морковята да уж и много других, которых не упомню, пролежали первые дни в большой лихорадке, по ночам нас всех било под одеялом, в голову лезла разная чушь и нескладиха, а по утрам ходило все перед глазами кверх-кувырком, котелок с кипятком словно набок валился, и с языка подчас срывалось такое чудное, от чего и самому потом становилось чудно.

Один только Пенкин, казалось, ничем не страдал, лежал целые дни на матрасе, набитом пахучим сеном, и все время глядел в потолок, вставая только к обеду иль к чаю, да, не глядя ни на кого, что-нибудь отмочалит да обсмеет кого, от чего никому не обидно, а только в горле щекочет…

— Иван Палыч, — скажет вдруг Пенкин, — ты умный мужик или нет?

Иван Палыч заекает кадыком и не сразу ответит:

— Дураком родная мать не зывала!

— Ну, тогда отгани мне загадку…

— Ну?

— Как шуринов племянник зятю родной?

— Смекалистая загадка… надо подумать… зятю родной?

— Да… ты долго не думай!..

— Деверь, што ли?..

— Нет, брат, не деверь!

— Сваток?..

— Ну… сваток! Разберись в голове, уклади по порядку…

— Нет, брат Пенкин, не знаю!

— Ну вот, Иван Палыч, а ты говоришь, что мать дураком не зывала…

— Да ты говори!

— Скажу завтра утром! — И на другой бок повернется…

Иван Палыч посмотрит Пенкину в спину и сам про себя начнет выводить родню за родней, а все не выходит…

«Как решето голова: одни только дырки!..»

Думает, думает так Иван Палыч, кувыркнется и захрапит… Ночью проснется Иван Палыч, словно шкнет кто, и глаза не знает куда девать: не спится!

Полезет разная чушь в голову, инда и въявь станет страшно…

— Прохор, не спишь?

— Нет, сон черту продал!..

— Дорого взял?

— За твою башку меньше дадут!..

— У моей башки, Прохор, ума есть лишки, а у тебя и впереду и сзаду ни складу ни ладу!

— Шея курья, голова дурья!

— Тьфу те в прорву!

Смотрим мы на них и за животы держимся, каждому подбивало ввязаться, да на язык так горазды не были.

Долго препираются оба, потом все уладится, и Пенкин вполголоса, чтобы нас не побудить, рассказку сказывать будет; хорошо было слушать Пенкина в полусне, вроде как видишь все тогда наяву, и у Пенкина голос становится то тише, словно уходит, то будто шепчет в самые уши, а перед глазами, утонувшими в сон, все, что ни скажет Прохор, стоит как живое:

— Во время иное и в месте ином,Может, в конце, а может, в начале земномСтояла Гора Золотая…

Стояло на этой горе в ин-времена большое село по прозванью Праведное; и жили в этом селе правильные люди. Гора была золотая, по селу шла золотая улица, на улице стояли золотые избы, и жили в этих золотых избах люди с золотыми сердцами — правильные люди.

И мы иногда в добрый час говорим про другого: золотой человек, скажем и сами после не верим, да и трудно как-то этому верить!