Последний маршал

Парень окинул ее с ног до головы быстрым внимательным взглядом.

— Зеркалова?

— Да.

— Садитесь.

Он отодвинулся в конец заднего сиденья. Придерживая сумочку, Татьяна уселась с ним. Машина сразу же тронулась с места. Таня чуточку приподнялась, расправляя под собой шелковую юбку. Ее сосед покосился на этот женственный жест, и Татьяна улыбнулась ему, как бы объясняя: ну да, не хочу появляться на людях с мятой задницей.

Развернувшись на кольцевой, машина въехала на мост.

— А почему не в центр?.. — Таня не успела договорить, почувствовав острый укол в левом плече. Она ахнула от боли, хлопнула рукой по плечу, прогоняя невидимую пчелу. — Меня что-то ужалило! — воскликнула она, резко поворачиваясь к своему соседу, но уже не смогла его увидеть. Перед глазами закачалось темное облако, дыхание ее замедлилось, глаза закрылись. Таня упала ничком на колени мужчины.

— Готово? — не оборачиваясь, спросила сидевшая за рулем женщина.

— Отключка, — подтвердил напарник, проверив у Тани на шее пульс.

Женщина прибавила скорость. Машина мчалась по Ярославскому шоссе, стараясь как можно скорее вырваться за Московскую кольцевую.

2

Эдик Лапшин вышел на крыльцо, глянул на желтую песчаную дорогу, аппендиксом отросшую от шоссе к дачному поселку. Пустую дорогу вразвалочку переходило стадо гусей, направляясь к Клязьме. Безрукий с потерянным видом заглядывал под каждый куст и время от времени жалобно выкрикивал:

— Кыца-кыца-кыца! — звал своего любимого кота, рыжего Сидора, пропавшего без следа вчера вечером.

«Волги» не было.

Эдик с удовольствием посмотрел на свои увесистые золотые часы «Ситизен» и одновременно с неудовольствием подумал, что Волоха и Люська-Магадан запаздывают. Он рассчитывал, что они привезут Зеркалову к половине третьего. Сейчас блестящие лучики-стрелки показывали пять минут четвертого, и Лапшин нервничал, все ли получилось так, как он спланировал. Вдруг Зеркалова оказалась не так проста, чтобы клюнуть на примитивнейшую, если уж говорить откровенно, удочку? Или они не застали ее на работе и, забыв про все инструкции, остались ждать на стоянке возле проходной, мозоля глаза сидящим в будке омоновцам?

«Вот жиды! — в который раз подумал Эдик о заказчиках и своих непосредственных хозяевах. — Говорил же им, нужен второй сотовик! Козлы…»

Эдуард Яковлевич Лапшин по паспорту числился гражданином Израиля, хотя вся его трудовая деятельность протекала в основном на территории Советского Союза, а позже — Российской Федерации. Исторической же родиной Эдик считал город Киев. «Из города Киева, из логова змиева», — цитировал Эдик запавшую в душу фразу неизвестного ему поэта, когда рассказывал о своем прошлом. Прошлое это представало перед ним в виде трехкомнатной квартиры сталинской постройки на Крещатике, фотографии деда в форме красноармейца, в буденовке со звездой и доставшихся от того же деда в наследство серебряных окладов от икон Богородицы и Николы Чудотворца. Куда сами иконы подевались, он не знал. Обзаведясь еще во время оно израильским паспортом и пожив некоторое время в земле обетованной, Эдик приобрел дурную привычку всех сквалыг называть жидами. Делал он это безо всяких расовых предубеждений — просто констатировал факт.

Хозяева разорились только на один сотовый телефон, да и то потому, что так им самим удобнее ловить Лапшина, где бы он в этот момент ни находился, в лесу или в сортире. А вот как Эдику контролировать своих легионеров — на это хозяевам было глубоко наплевать.

На данном этапе в подчинении у Лапшина находилось двое. Люську он в этот список не вносил. Магаданшу он знал как самое себя, знал ее мужа, с которым еще лет семь назад вместе сидел, и уважал Магаданшу по максимуму, насколько вообще мог уважать Евино отродье. Баб, считал Эдик, можно использовать только по прямому назначению.

В подчиненных ходили сопляк-кореец, которого Эдик выводил в люди, и Волоха — с ним Эдик работал давно. Он не любил новых людей вокруг себя. Но в последнее время Волоха начал Эдика раздражать: слишком стал самостоятельным.

Эдику недавно перевалило за сорок, и хотя он чувствовал себя в расцвете, все-таки не мог не замечать, что ему в затылок уже дышат, наступают на пятки подросшие молодые бычки в черных кожаных куртках. Лапшину с ностальгией вспоминалось его поколение. А эти, нынешние, того и гляди тебя сметут с корабля истории в гнилую яму два на полтора.