Последний маршал

Глядя, как Цой, сосредоточенно уставившись в пространство над Клязьмой, утрамбовывает пятками плешь во дворе, сопит и делает плавные пассы руками в сторону невидимого врага, Эдик плюнул про себя. Здоровенный лоб, а предел мечтаний — черный «БМВ» последней модели и две блондинки зараз. Двадцать три года, а уже пушка на боку. А когда сам Эдик впервые заимел свою пушку? Подумать страшно, ведь обходился же одной собственной головой да руками. Но, взявшись за воспитание Цоя, он видел, что Цой — малек по натуре был, есть и будет и в акулу ему никогда не вырасти. Оставляя такого малька у себя за спиной, Эдик, по крайней мере, мог жить спокойно, не опасаясь, что его сожрут. Этот не сожрет, думал он, фантазии не хватит.

— Эй, Малек! — окликнул корейца Эдик.

Цой услышал и повернулся к Лапшину, сопя и раздувая ноздри, лоснясь от пота, словно бронзовый.

— Кончай мелькать. Подымись на шоссе, погляди: не едут?

— А Безрукий не может посмотреть?

— Я тебе сказал! — нахмурился Эдик.

Малек не стал спорить, ополоснулся под железным рукомойником, прибитым к доске парника, и, не вытираясь, влез в спортивную куртку, привычным жестом засучив рукава выше локтей.

С шоссе на въезде в поселок открывался обзор километров на пять вокруг. Шоссе плавно спускалось с горочки и там, внизу, катилось серыми асфальтовыми волнами. Подъезжающий к дачам автомобиль то взмывал на гребень волны, то исчезал в низинке и был виден как на ладони. Но сейчас дорога была пуста, над размякшим от жары асфальтом колыхалось марево.

Лапшин со своими бандитами жил на даче у Божьего одуванчика по прозвищу Безрукий. Мужичонка и вправду был сухоруким, правый рукав его френча болтался как пустой, и из рукава выглядывала не кисть, а серая воронья грабка со скрюченными пальцами. Безрукий устраивал Эдика по всем параметрам: одинокий, малообщительный, не в свое дело не лезет, ходит себе как тень. А не устраивал Эдика только один факт: Безрукий был идиотом. То есть не клиническим шизоидом с отвисшей слюнявой хлеборезкой, а просто придурком по жизни: он держал в доме кошачий питомник. Любой кретин, подобравший на улице хворого, вшивого, с гниющими глазами кота в лишаях, мог привезти его к Безрукому, и идиот с умилением принимался выхаживать паскудного паразита. Иногда кошек привозила из Москвы засушенная мумия с нарисованными тушью жирными бровями. Телефон мумии печатался в рекламных газетах в рубрике «Животные» под слезливой просьбой не выбрасывать мохнатых друзей на помойку, а звонить прямо по этому номеру. Желающих находилось выше крыши. Изредка, правда, попадались и желающие усыновить четвероногого сиротку-подкидыша, но те разбирали самых красивых, с признаками хоть мало-мальской породы на усатых физиономиях. Большинство же питомцев Безрукого отличалось плебейской внешностью. Брать их никто не хотел, в лучшем случае помогали деньгами и кормом. Так что по всему дому и по двору шлялись денно и нощно раздобревшие, сытые ублюдки. Они чувствовали себя здесь хозяевами, разбегаться и не думали, а, наоборот, плодились и размножались. Кошачье племя дополняли уродливые дворняги, всученные когда-то доверчивым ослам под видом щенков колли и овчарки. Когда хозяева прочухались, кого купили, то выперли щенков ногой под зад, и постепенно все они оказались у Безрукого.

Лапшин до знакомства с Безруким относился к животным лояльно, но, переночевав одну ночь на даче, на другой же день поклялся собственноручно кастрировать самых горластых тварей и утопить в Клязьме мешок-другой пискливого молодняка. Но идиот грудью встал на их защиту, и Эдик понял, что, если он тронет хоть одну тварь пальцем, придется им всем сваливать отсюда и искать новое пристанище. А времени на это не было. Да и место — удобнее не придумать: до Москвы двадцать километров, а затеряться здесь — как иголке в стогу сена. Это же не деревня, где все друг друга знают, это — старые дачи, сто раз перепроданные из рук в руки. Соседи тут не знают друг друга даже в лицо. Так что пришлось заткнуть свое мнение в одно место и терпеть.

Малек спустился с горочки. Эдик по лицу его понял, что машины с Волохой и Люськой-Магадан не видно, но все-таки крикнул:

— Ну что? Едут?

— Не видно! Нет еще!

— Стой там и смотри. Увидишь — беги ко мне, понял?

Кореец вяло согласился — удовольствие ему торчать столбом на жаре.

— Кыца-кыца-кыца! — заунывно звал Безрукий. — Сидор! Сидор! — кланялся он каждому кусту.

Эдик улыбнулся: ищи, ищи своего рыжего паскудника, не найдешь. Валяется сейчас твой Сидор со свернутой шеей в болоте возле Клязьмы и только зеленые мухи над ним жужжат. А царапался, гаденыш, как — рука вспухла и чешется.

Лапшин машинально почесал подсохшие царапины и посмотрел на часы. Двадцать минут четвертого.

«А если хозяин сейчас позвонит?.. — мелькнула неприятная мысль. — Явится Волоха — убью».