Последний побег

Григорий прошел рядом с ним и направился в сторону открытых ворот. За ними он медленно свернул налево — в сторону от фонарного света — и быстро спрятался у забора, прислонившись к нему спиной. Стоял он так, видимо, долго. Ночная тишина была похожа на полный магазин боевых патронов — уже после того, как передернут затвор. И только в глубине городка мерно стучали по дереву капли воды.

«Как хорошо слышно, — подумал он, — видимо, я у колонки кран не до конца закрутил».

Костистый кулак больно ткнул Григория под ребро. Он резко сел на лавку, всей кожей ощутив холод, сырой и липкий холод от промокших в посудомойке подменки и сапог. На него весело смотрел лейтенант Добрынин, а у дверей КПП стоял высокий Джумахмедов.

— Что, товарищ солдат, спите на боевом посту?

— Это не мой пост, — ответил, вставая, Гараев.

— Правильно, — ухмыльнулся офицер, — твой пост теперь до конца службы будет в посудомойке. А сейчас марш в казарму!

Второй раз он уснул уже в постели. Встав по команде «Рота, подъем!» вместе с остальными, он до конца дежурства старательно промывал нежирные тарелки в трех водах и аккуратно складывал их на стеллаж. Но по косым взглядам в окошках было ясно, что план расправы пока только пишется.

На вечернюю поверку Гараева как пришедшего из наряда не поднимали.

Текст последнего письма домой:

«Здравствуйте, дорогие мои мама и папа! Простите, что не писал вам целую неделю, — служба пока не дает развернуться моему гуманитарному таланту.

Папа, если б ты только знал, какие здесь места для охоты! Глухари хлопают крыльями под окнами, а зайцы бегают прямо за забором. Одним словом, есть кого погонять тут нашему Серому — это же Сибирь! А что, мама, до твоих вопросов, так мяса здесь и в тарелках хватает. Иногда, правда, приходится есть красную рыбу, но только по праздникам. А праздники здесь бывают редко, потому что армия — вещь суровая, сама понимаешь. Как говорит наш командир, здесь закаляются сердца и другие органы солдат. Я ему верю на слово, а не верить нельзя — это не одобряется.

Расскажу лучше хохму. Подходит как-то лейтенант Фролов к дневальному, молодому солдату, и тот, конечно, сразу отдает ему честь, то есть подносит правую ладонь к виску и держит ее так. А лейтенант спрашивает его: «Куда пошел командир роты?» Тут дневальный подум ал-подум ал, а потом подносит левую руку к левому виску, а правой показывает — туда! Вот смеху-то было!

Итак, мои дорогие, начинается четвертый месяц моей службы. Это уже будет третья часть первого года! Время летит как пуля. Вернусь, поступлю в университет, как правильно, папа, ты мне советовал. И ты познаешь истину, и истина сделает тебя свободным.

А пока бегу строиться. Целую вас и Серого, скажите ему, что это — я.

Ваш сын Гриша».

О том, что хранить письма не разрешается, очень часто говорил лейтенант Добрынин. Лейтенанта прямо трясло-колотило, когда он замечал, что внутренний карман гараев-ской формы начинает оттопыриваться — от пачки писем, лежащей там.

— Убрать! — коротко тыкал он Гараева в грудь.

И в тумбочке, кроме зубной щетки, пасты и бритвы, ничего быть не должно. Рвать и выбрасывать письма от матери и товарищей Григорий не мог — рука не поднималась, поэтому скоро он нашел выход: складывал письма в конверт, писал на нем адрес друга с большой буквой «Н» — не вскрывать — и отправлял этот пакет на свободу.

— Я уверен, что у кого-то есть и ножи с выкидными лезвиями, но только они получше припрятаны, — справедливо замечал командир роты, — и это называется незаконной связью с осужденными…

Выходит, письма и фотографии — это тоже связь… У Гараева был тайник на чердаке водокачки, в опиле, где, кроме разных личных излишеств, завернутых в старый подворотничок, хранились три боевых патрона, которые он сумел скроить во время учебных стрельб, — на случай, если потеряются магазинные на службе. Такое случалось — и подобные загашники имели почти все. Личность уходит в подполье — так можно было бы назвать этот процесс.

Второй пост прежде всего хорош был тем, что находился рядом со вторым контрольно-пропускным пунктом. И этим же он был плох. В углу там всегда стояла высокая чурка, на которой сидели «старички», так и не вышедшие в люди, то есть не сошедшие с поста в места более теплые — зимой, и прохладные — летом. Помощник часового КПП мог принести сюда чай. Но сегодня этим часовым был сержант Белоглазов.

Поставив автомат в угол, Григорий расстегнул крючок и верхнюю пуговицу, но ремень с подсумком снимать не стал. Прохладное, свежее полотно подворотничка — недорогой, но хитрый подарок для уставшего солдата. Плюс голубое небо.

На эстакаде, в балках и рядом с ними — везде ходили, сидели и лежали осужденные. С помощью табака, чая и солнечных лучей шла раскачка перед работой.

«А того игрока, видимо, упрятали в изолятор, — подумал Гараев, — иначе хана бы к нему подошла тихим шагом».

Он повидал уже: плывут порой из производственной зоны в жилую носилки под простынями, как белые ладьи в древности — похоронные. Сколько их было, недосчитанных на съёме! И никто не плакал рядом с ними, зажимая рот черным старушечьим платком.