Последний порог

— Он мой друг, — ответил Чаба. — Откровенно говоря, порядочный человек. Мы с ним вместе учились в Германии. Он до сих пор не верит, что нацисты творят ужасы. В своем последнем письме он писал, что очень беспокоится обо мне. Просил, чтобы я не верил ложным слухам. Писал, что, по его мнению, нельзя уничтожать миллионы на виду у всего мира. Утверждает, что немецкий народ и немецкие солдаты сражаются за христианскую Европу.

— А русские за свою родину...

— Сейчас не о том речь. Я заговорил об этом только потому, что если у такого человека, как Эндре Поор, не открылись глаза, то, спрашивается, как они могут открыться у тех, кто почти ничего не знает об этой войне. Знаешь, Миклош, дела в мире не так-то уж и просты, как ты и тебе подобные это представляете. Однажды — если не ошибаюсь, это было еще в тридцать шестом году — я здорово поругался с Эндре. Мы тогда оба жили еще в Германии. Разговор зашел о концлагерях...

Они шли по широкому освещенному тротуару. Со стороны городского парка дул свежий ветер, стуча ветками деревьев, на которых уже набухали почки. Чаба говорил взволнованно, а Пустаи все еще казалось, что он видит перед собой спокойное лицо Берната и возбужденных, Чабу и Андреа.

Чаба вспомнил тот спор...

— Критерием чести для журналиста, — заявил Бернат, — является правдивость его информации.

Когда официант поставил на стол пудинг и ушел, Чаба сказал:

— Если работу венгерских журналистов оценивать согласно этому критерию, то можно смело утверждать, что с совестью у них далеко не все в порядке.

— Как и у венгерской цензуры, — заметил Бернат, а сам попробовал пудинг. — Откуда ты знаешь, какие информации шлют венгерские зарубежные корреспонденты к себе на родину, если не принимать во внимание нескольких писак-бумагомарателей, которые сотрудничают с нацистами? Ничего ты не знаешь, а говоришь.

Эндре Поор положил ложку на стол. Глаза за стеклами очков заблестели, он что-то хотел было сказать, но, видимо, передумал и продолжал внимательно слушать разговор Берната с Чабой.

Чаба наполнил рюмки. Когда все выпили, Бернат продолжал:

— Может быть, ты, старина, не знаешь, что в Венгрии нет свободы печати?

— К счастью... — тихо заметил Эндре, кладя ложечку на пустую тарелку. — Если бы она у нас была, то дело дошло бы до трагедии.

Все с любопытством уставились на него.

— До какой еще трагедии? — спросил Чаба.

— Если бы они написали статьи об условиях жизни в Германии — вот что было бы трагично. У нас в стране, как ты знаешь, — продолжал Эндре, — все газеты находятся в руках евреев. Представляешь, какие ужасные статьи появились бы на свет божий.

Бернат молчал, и это злило Чабу. Он так разнервничался, что забыл прикурить и теперь чертил спичкой что-то на скатерти.

— Послушай, будущий поп, — сказал Чаба сердито. — Если ты хочешь, чтобы мы тебя воспринимали серьезно и разговаривали с тобой, прекрати нести бред о евреях. Скучно это. По крайней мере, мне прямо-таки противно. Уж лучше бы признался, что стал фашистом. Так было бы честнее. Возможно, что я тебя тогда и понял бы, а твоему отцу ох как хорошо было, если бы и у нас установили фашистский режим.

— Отца в это дело не впутывай, — отрезал Эндре. — Сейчас разговор вовсе не о нем. Я только сказал, что у нас в стране вся печать находится в руках евреев, а если бы еще не было цензуры, то в газетах и журналах печатались бы ужасные вещи. Ведь они ни единым словом не обмолвились о том, что Гитлер покончил с безработицей, обеспечив тем самым миллионы людей хлебом, вернее, создав для них человеческие условия жизни. А не пишут они об этом потому, что, прочитав такие материалы, сотни тысяч венгерских безработных невольно задумались бы над этим. Неохотно пишут они и о том, что Гитлер вернул немцам национальное самосознание. А у евреев, как известно, такого чувства нет, так как они все до одного космополиты.

— Скажи, почему погиб Пауль Витман? — спросил Чаба.

— Потому, что он нарушил закон, и еще потому, что он был труслив. Все самоубийцы — трусы.

— Ну и мерзавец же ты, Эндре! Самый настоящий мерзавец! — возмущался Чаба. — Ты вполне заслуживаешь, чтобы на тебя плюнули.

— Прости, — сказал семинарист. — Ты прав. Это было мерзко с моей стороны: Пауль всегда считал себя немцем.

— Эндре, ты же умный парень, — перебил его Бернат, — и потому тебе следовало бы знать, что для фашистов еврейский вопрос не самый главный. Но трагичный. Я лично боюсь, очень даже боюсь, что нацисты скоро перейдут к массовому уничтожению евреев.

Эндре энергично запротестовал: