Последний программист

Почти неслышно вошла молодая женщина, его дочь, которая вела в доме хозяйство. Девически стройная, она казалась моложе своих лет — единственная в семье, выдерживающая совместную жизнь с отцом; все остальные давно его покинули — ее братья и сестры, ее мать, даже старая экономка. Почему она осталась? Да просто потому, что жалела этого неряшливого старика, не умевшего о себе заботиться. Дело, однако, было не только в жалости: другие тоже его любили, но в конце концов от него отвернулись. Дело было в чем-то еще, и ей казалось даже, что она знает, в чем именно: она считала, что понимает его. Разумеется, у нее не было ни малейшего представления об информатике или теории автоматов, о процессах, посредством которых осуществляется вычисление, и о формальной логике. Но она отчетливо видела его увлеченность, его готовность посвятить все силы решению задачи, которую он сам перед собой поставил. В душе она восхищалась отцом: пусть она не понимает, что он делает, для нее он великий человек, мудрец! И пусть ей трудно с ним разговаривать (ведь ей было не поспеть за полетом его мысли), все равно она считает, что в большой работе, которую он совершает, есть и ее маленький вклад.

Так продолжалось год за годом — до тех пор, пока в ее душу не вкралось сомнение. Некоторое время назад она — тайком — поговорила со служащим Охраны данных, и он сказал ей: все программы, которые вводит отец, абсолютная бессмыслица, чепуха, не заслуживающая внимания. Тогда она пошла к врачу, психиатру, и поделилась с ним своими тревогами и сомнениями. Он попросил ее прийти через неделю снова, и во второй ее приход, щадя, насколько возможно, ее чувства, объяснил, что Томом явно овладела некая «идея фикс», из-за этой мании он и кажется людям смешным симпатичным чудаком, и на его болезненные фантазии можно не обращать внимания, если от них не страдают окружающие. Однако именно это теперь начинается: медленно, но верно он превращается в фактор, мешающий нормальной жизни поселка, нежелание его в чем бы то ни было себя ограничивать становится все большим бременем для окружающих — например, он нарушает, создавая помехи, нормальную работу телевизоров, крадет у жителей поселка машинное время. А сейчас, уже после разговора с психиатром, дошло до того, что она с трудом заставляет себя появляться на людях, на улице ее провожают неприязненные взгляды, спасибо, хоть в нее камни не летят. Нет, дальше выносить это невозможно!

Она все стояла за спиной у отца, но тот не слышал и не замечал ее. И вот теперь она робко дотронулась до его плеча. Он обернулся.

— Я уеду, — сказала она. Она хотела сказать что-то еще, но голос ее внезапно прервался.

Том долго не отрывал от нее взгляда.

— Значит и ты меня оставляешь, — произнес он наконец. — Ну что ж, тебя можно понять. Пусть тебя это не тревожит — я справлюсь один.

— Свои вещи я уже сложила в чемодан, — сказала молодая женщина. — Больше не буду тебя отвлекать.

Она пошла к двери, но обернулась:

— Зачем ты это делаешь? Это на самом деле для тебя важно? Я спрашивала тебя об этом несколько раз, но ты на мой вопрос так и не ответил.

Том сдвинул брови: не часто бывало, чтобы он серьезно задумывался над чем-то, что отвлекло бы его от работы.

— Зачем? Зачем?.. — Он беспомощно поднял плечи. — Да, ты спрашивала меня… Если бы я только мог тебе ответить. Но я не знаю ответа. Просто — не знаю. Может быть, я последний ученый, может быть — последний художник. Я не знаю сам, чего я добиваюсь. Просто… я не могу не делать того, что делаю. Ты в состоянии меня понять?

Дочь посмотрела на него, и в глазах ее мелькнуло разочарование, даже гнев.

— Тогда я уезжаю — прощай!

Она вышла из комнаты, дверь за ней закрылась. Некоторое время старик смотрел ей вслед невидящим взглядом, а потом снова повернулся к пульту.

Теперь он проводил в своей рабочей комнате дни и ночи; что-то побуждало его спешить. Возможно, страх, что в нарушение всех законов его лишат доступа к электронной системе. Питался он тетерь одними концентратами — ему доставляли их из универсального магазина. Пил воду из крана, а спал на кушетке, которую, кряхтя и охая, освободил от груды кассет и папок.

Взгляд его почти не отрывался от экрана, пальцы носились по клавишам (вслепую, как у пианиста, настолько отдавшегося музыке, что музыка заполнила его целиком, нет, более того — что он сам превратился в музыку); с реальностью связывала его лишь необходимость удовлетворять свои самые насущные нужды.

Сейчас на экран выскакивали, начинаясь слева, одна под другой, строчки; заполнив экран, они исчезали; у верхнего края появлялись новые и снова начинали заполнять экран.