Я вернулся в гостиницу. Пиджак протянул мне книжку, между страниц — записка от Васки: снова про деда, про встречу. Записку оставил на кровати, а книжку, подумав, сунул в чемодан: будет память. Если взаправду был этот Вазов за русских, пусть простит мне и Стара-Загору, и русский язык, большей частью лишенный твердознаковой прелести болгарского. Взошли в окне горы, появились первые, редкие еще облака; во рту полоскалась карамелька — в этот раз грушевая: и бывает же. Самолет, набирая высоту, сделал круг над Софией: я будто разглядел канал и каштаны, похожие на вскинутые в прощании руки. Потом зажег лампочку, раскрыл книгу: По гладката, стръмна южна урва на Амбарица — високия старопланински връх, който гледа над Стремска долина, ставаше нещо необикновено и чудно…

Все было хорошо.

Последний раунд

Ты кладешь на стол письмо — на секунду не умею дышать, лезу в карман пиджака, чувствую пальцами конверт. Два письма в один день — почти не бывает: зная, какую новость принес с собой, решаю молчать, слушаю тебя.

Ты говоришь, то и дело касаясь пальцами листа: отцу хуже; чувствуя близкий конец, он решил приехать. Давно куплен билет, и теплоход уже идет через море: видимо, письмо задержалось, шло больше месяца; ты отправила ответ сегодня утром — ответ, конечно, ничего не изменит, но ты отчего-то уверена, что отец поднялся на борт, пусть и не дождавшись письма, и будет здесь в четверг.

Я не отвечаю — просто не знаю, как сказать. Не сразу замечаю, что в руке вилка, что на столе жаркое и лепешка, что жаркое обжигает рот. Ты смотришь в окно, будто сквозь кирпич и бетон видишь море, видишь причал и, может, теплоход в двух днях отсюда: я понимаю, что молчать невозможно, и все же молчу; ненавидя себя, набираю в рот мяса и радуюсь от того, как горячо и больно щекам и языку.

Ты убираешь посуду — быстро, будто торопясь; все время смотришь на меня — и иногда на дверцу буфета, за которой настойка и остатки вина. Ты ждешь, пока я поставлю бокалы, кивну тебе на буфет, но я отворачиваюсь, гляжу, как по кастрюлям в раковине разбегается вода. Ты неуверенно встаешь, тянешься к полке с бокалами, берешься за ножки — и вдруг, испугавшись самой себя, достаешь только один, ставишь его передо мной и тихо спрашиваешь: настойка или вино. Я достаю вино, наливаю до половины, потом пододвигаю тебе: я не буду. Ухожу, чтобы умыться; слышу, как вино течет в раковину; проходя мимо, вижу в кастрюлях бледно-розовое.

Тебе жарко, ты вся выходишь из-под одеяла, просишь открыть окно. Я как будто не слышу: ты отрываешься от кровати и, отворив окно воздуху, остаешься у подоконника; ты уже не смотришь сквозь кварталы, словно давно разглядела теплоход и силуэт отца на палубе, — ты расправляешь на себе сорочку, и пальцы вдавливают, вдавливают шелк в кожу и, кажется, вот-вот порвут его. Я удивляюсь тебе, я говорю тебе лечь, но ты уходишь от окна к столу и включаешь настольную лампу; ты садишься перечитывать письмо — и вдруг пиджак, наброшенный на стул, упирается тебе в плечо чем-то твердым. Ты опускаешь руку в карман — я успеваю в два шага и несильно бью тебя по запястью. Я переношу пиджак на кресло в кухне; ты следишь за тем, как я иду через комнату, — ты без слов говоришь: ты знаешь, что там, в кармане.

Ты не знаешь ничего. Ты ничего не знаешь.

Ты думаешь о других женщинах — о женщинах, кроме тебя. Ты видишь их ночь за ночью: все в нас с тобою перепуталось, и сны, бывает, сходят не к тому или не к той. Когда мне снятся белые клумбы или пыльные улицы, которых назавтра не вспомню, когда снится мама, о которой наутро запрещу себе думать, — тогда ты смотришься в чужие спальни и сорочки, ты видишь губы, сложенные в поцелуе, и резкие движения, от которых сон становится тесным и душным. Проснувшись, ты не можешь заснуть — и смотришь остаток ночи в потолок: тогда до самого утра мне снится чернота — безо всякого значения и содержания. И наконец утро, всякий раз — одно и то же: порой не знаю, зачем просыпаться, если каждому дню начинаться с твоих бледных губ, с твоих выцветших глаз.

На рассвете ты уходишь в кухню, берешься за кастрюли; я исчезаю из дома, ничего не съев и не сказав и слова в оправдание. Да и какое оправдание? Вся моя жизнь — это ты и бесконечный бой: раунд за раундом. Удар за ударом — перед чемпионатом трижды в день, потом бег и брусья, а после — не единой мысли: тогда между мною и городом, которого стараюсь бежать, пролегает не одно лишь море, но и глухая, непропускающая ни звука усталость. Иногда в каком-нибудь переулке, когда возвращаюсь домой, покажется знакомым крыльцо или трещины в оконной раме: следом промелькнут в памяти четки из янтаря или край расшитого золотом покрывала — и, бывает, проступит сквозь сумерек родное лицо, такое печальное; тогда с особенной болью понимаю, как не хватает мамы. Бывает, привидится и отец: часто, когда ты злишься, иные черты лица сложатся знакомым рисунком. (Стоило вспомнить отца — и словно сделался тяжелее конверт в кармане пиджака.)