Последний раунд

Утром говорю что-то на прощание, оставляю тебя у окна — ты прячешь лицо в ирисы — иду по улицам, не зная, куда деть себя до полпятого. Вспомнив сегодняшний сон, спускаюсь к реке, становлюсь на пересечении проспекта и крохотной улочки: здесь она впервые прошла навстречу — а потом рядом в автобусе, потом улыбнулась с трибуны; все время — близко, всякий раз — случайно. Потом заметил, как она выходит из магазина, прижимая к груди бумажный пакет с салатом, идет через сквер; я — за ней. Она обернулась — спокойно, плавно; в самом конце сквера — еще раз. Постояла у подъезда — ждала, пока я перейду проспект, — успела оторвать клочок салата, положила в рот; затем вошла. Я поднялся на четвертый, увидел выкрашенную желтым дверь: приоткрыто, внутри — шорохи и движение. Я остановился на последней ступеньке, в мыслях — бледные губы, бесцветные глаза; развернулся и ушел. Спустя неделю после боя — записка: там-то в такое-то время; думал пойти — не пошел. Пошел в другой раз — сразу в дом на проспекте: четыре пролета, желтая дверь, нажимаю на звонок, тишина — и в этот раз, и в следующий. И так всю осень: разочарованно спускаясь по лестнице, понимал, как не люблю тебя, как хочу ее, эту случайную. И на всю осень — один и тот же вечер: раз за разом безмолвный упрек, беззвучное перечисление всех неспрошенных имен, всех неслучившихся любовей.

Вдоль реки выхожу к морю; море и небо словно рисованы одной краской — серые, ко всему безразличные. Ставлю сумку на парапет, сажусь на брусчатку — лицом к волнам. Сколько не вглядывайся в горизонт — конца не видно; белые полосы волн — чем дальше, тем меньше: сначала черточками, затем точками, и даже там, где море как будто сливается с небом, не существует никакого решения — и невозможно представить, что есть другой берег, бывший раньше домом — бывший раньше всем. Где-то в этой серой безграничности скользит теплоход — тысяча незнакомых лиц и один пустой промежуток между ними — ты никак не поверишь в пустоту, ты не можешь поверить. Весь последний год — бесконечное ожидание: ждем чего-то, будто не знаем чего, а знаем мы точно. И видим там, впереди, одно мучение — оно сильнее мучений земных, хоть и кажется, что сильнее муки не придумать. Ты как-то сказала, что будет только хуже, только больнее, — но ведь и лучше, легче будет; не может не быть. Здесь, в этом городе, каждым днем, что делим с тобой, пятнаем свои имена перед Господом, а там — там уже будет кончено и будет с нами решено, и будет милостив Господь — отвернет наши лица друг от друга, и не станет твоих глаз, и не увижу в твоих глазах всего пути, всего нашего падения: ни первой ласки, ни материных слез, ни теплохода, ни писем. И не станет уже ни лиц, ни глаз — только и будет что шепот, от которого никуда не деться, который не забудет и не забудется, — пускай себе шепчут, не стану их слушать.