Последний Рюрикович

Старик снова захохотал, но скоро успокоился, присел рядом с Ивашкой, погладил его рукой по голове и сразу резким движением стряхнул ее книзу, будто испачкался в какой-то грязи.

— Ас тобой не соскучишься.

Лицо его поначалу выглядело действительно странноватым. Все в глубоких шрамах, неприятно зиявших рубцах, напоминающих свежие и глубокие раны, из коих вот-вот хлынет кровь. И борода его росла как-то странно, не повсюду, ровным слоем покрывая нижнюю часть лица, как у Митрича, а пучками, как те травы, что висели у него под потолком.

— Страшно? — прервал затянувшееся молчание старик, будто прочитав Ивашкины мысли, и с усмешкой провел по лицу рукой, улыбнувшись при этом как-то так жалко, что Ивашке захотелось даже погладить его по голове, как маленького. Себя мальчуган считал, понятное дело, совсем большим. И чтобы как-то утешить и успокоить его (кому приятно, когда при виде тебя не то что люди, а каждая собака на улице шарахается), он вымолвил:

— Ничего, боевые раны украшают. — И, помолчав, осведомился: — С татаровьями, небось, в боях это? — и тронул свою щеку, показывая, к чему относится вопрос.

— Хорошо украшение, — хмыкнул старик и одобрительно глянул на Ивашку: — А ты не из пужливых будешь.

— Знамо, — гордо подтвердил мальчик. — Вырасту, тоже на татаровьев пойду.

— Почто не любишь их? — встрепенулся старик.

— Град мой запалили.

— А ты как же?

— Мы поутру с дедом Пахомом за травами пошли, а как возвертались, пожар узрели. Назад пошли в лес, а татары за нами.

— Ну-ну, — поторопил старик.

— Ну и утекли. Куда им за нами по лесу-то.

— Ишь ты, — мотнул головой Синеус. — А сюда как же?

— Дед Пахом в Переяславле-Рязанском остался, — начал было рассказывать Ивашка, но старик перебил его нетерпеливо:

— Так вы с ним аж туда прибегли?

— Ага.

— Ишь ты, — опять мотнул он головой, да так резко, что синеватые усы даже зашевелились. — Как он, град сей, стоит?

— Стоит, — недоуменно пожал плечами Ивашка, мол, чего ему не стоять да и куда он денется.

— А я ведь оттуда родом. Слыхал, поди… — начал было старик, но потом как-то резко осекся и сказал глухо, безнадежно махнув рукой: — Да откуда тебе знать-то. Давай, ладно, сказывай далее.

— А что далее, — опять пожал плечами мальчик. — Дедушка Пахом в монастыре остался, потому как обет дал, мол, коль живы останемся, в монастырь уйдет. А я с обозом монастырским в Москву поехал, на град сей посмотреть. И чего только там нет, а церкви какие…

— А сюда? — опять перебил Синеус Ивашку.

— Да иноземец один спросил, мол, хошь на царевича поглядеть? Я и поехал. А здесь пока с Митричем вместях живу.

— Ну, и как царевич поживает? Ничего? Здравствует? — вдруг строго спросил старик, вперив пронзительные и бездонные, будто два колодца, глаза, казалось, прямо Ивашке в душу.

Мальчик даже поежился, не зная, что и сказать-то толком. Соврать почему-то язык не поворачивался, а правду — дак старик потом Митричу расскажет — тоже нехорошо будет. Ведь Ивашка же обещал, что никогда не сбежит.

— Не боись, и Федор не узнает, — видя Ивашкино замешательство, добавил старик, и взгляд его смягчился. — А что солгать старому человеку усовестился, за то хвалю. — И, видя недоуменное лицо мальчика, который так и не понял, при чем здесь какой-то Федор, добавил: — Это для тебя он Митрич, а по мне так Федор, али Федька, ибо молод вельми, хотя и сквозь немалые тяготы успел пройти, — но вдругорядь переспрашивать про здоровье царевича не стал.

Ивашка недоверчиво хмыкнул. Ежели уж Митрич молод, то кто тогда он, Ивашка?

— Ему ведь и сорока годков нетути, — заметив улыбку на Ивашкином лице, терпеливо пояснил старик. — Так что он мне в сыны годится, — и без всякого перехода добавил: — Иди хоть, подыши на улице, морозцу малость глотни, — и протянул ему одежду.

«Выгоняет, что ли?» — не понял поначалу Ивашка и даже хотел было обидеться, но потом, здраво поразмыслив, понял, что ошибся.

Одевшись и выйдя на улицу, он поначалу не смог даже вздохнуть полной грудью: спазм, как пробка, встал в самом горле. Чуть-чуть дышится, если немного приоткрывать рот, а вот полной грудью — ни в какую. Однако постепенно эта пробка будто протолкнулась вовнутрь или, наоборот, выскочила наружу — словом, исчезла, и Ивашка, наконец-то вздохнув глубоко и от души, оглянулся по сторонам.

Странно, но никакой деревни поблизости не оказалось. Громадные сугробы так же мало походили на улицы, как и гигантские заснеженные ели, стоящие чуть ли не у самого крыльца, на деревенские дома.

Зато красотища была вокруг неописуемая. Толком и не разобрать, в чем именно она заключалась. То ли в голубом снеге, лежавшем в тени деревьев, то ли в искрящихся, как горы драгоценных камней, сугробах, то ли в торжественной тишине, царившей вокруг, то ли в ярко-синем небе, так что аж нырнуть хотелось, как в реку, то ли в елях, стоявших с гордо и осанисто раскинутой кроной. А скорее всего, именно в том, что вся эта красота и собралась вместе, будто близкие родичи на свадьбе, и как бы пела одной себе понятные гимны радости и счастью.