Последний рубеж

— До сих пор, господа, у нас все еще обсуждается вопрос о способах преодоления большевизма, — говорил этот обвинитель, человек статный, с хорошей военной выправкой. — Господствующая точка зрения это та, что раз большевизм по своей природе интернационален, то лекарством против этой оказавшейся столь разрушительной идеи может быть национализм, который, утверждаю я, и надо культивировать всеми мерами.

«Ох, какой гад! — негодовала Катя и изо всех сил старалась сдержаться, не закричать. — Свят, свят!» — повторяла она слова отца и то крестилась, то нервно посмеивалась.

Такие же господа в сюртуках и мундирах защищали. От кого? Катя спрашивала себя, оглядывая сцену и битком набитый зал, — неужели нет здесь ни одного честного человека, который встал бы и крикнул: «Эй, вы! Жалкое отребье! Как смеете вы судить тех, кого сами недостойны?»

Впрочем, по настроению в зале чувствовалось, что публика собралась тут самая разношерстная. Для одних суд только повод к горестному самопокаянию, к чему прокурорские речи и призывали. Для других это был повод излить свою желчь на все святое. Таким, как Катя (она надеялась, что в зале есть у нее и единомышленники), это давало повод думать о том, как низко падают во времена великих переворотов некоторые люди, когда их вышибет из исторической тележки.

На первый взгляд могло показаться, что затея организаторов суда терпит крах. Обвинителям аплодировали мало, скупо, зато когда начались речи защиты, зал часто оглашался плеском рук и криками: «Браво, браво!..»

В какую-то минуту, оглянувшись, Катя увидела в конце зала отца и рядом с ним Лешу. Оба стояли в проходе, стиснутые публикой, оказавшейся без места. Леша, поймав взгляд Кати, помахал ей издали рукой.

— Тише, тише, господа! — зашикали в передних рядах кресел. — Сейчас будет говорить отец Спасский!

— А кто он? — спросила Катя у соседки, важной пожилой дамы с лорнетом.

Та искоса посмотрела на Катю и неодобрительно покачала головой:

— Отца Спасского не знаете? Весьма популярный у нас в Севастополе человек. Вы откуда, мадемуазель?

Катя не ответила и с этой минуты стала ощущать, что соседка относится к ней неприязненно.

Наверно, своим поведением, частыми усмешками, ироническим изгибом бровей Катя выдала свое настроение, сама того не замечая. Порой она даже позволяла себе ядовито бросать в адрес ораторов:

«Хи-хи!» Или: «Фу-ты, ну-ты!..»

Соседка не выдержала, когда Катя хмыкнула и стала креститься: «Свят, свят!..»

— Сидела бы тихо, барышня! Вас надо было бы вывести. Не умеете вести себя в приличном обществе!

Чем больше злилась соседка, тем чаще Катя повторяла назло ей: «Хи-хи!» Или: «Свят, свят! О господи!»

Дама уже ерзала, обмахивалась лорнетом, словно это был веер, и когда бросала взгляд на Катю, то все лицо и даже шея ее багровели.

Враги… Они как-то сразу почувствовали это друг в друге, и очень скоро их неприязнь перешла в ненависть. Пересесть было некуда, а встать и уйти для Кати означало уступить врагу, и она не покидала своего места, хотя, еще раз оглянувшись, увидела, что отец делает ей глазами знаки: иди, мол, к нам. В Кате уже во весь голос говорило ее упрямство и нечто большее, пожалуй, чем упрямство, — гордость, которую она все чаще чувствовала в себе в эти дни. В офицерском государстве барона унижаются, воруют, лгут, торгуют честью и хлебом, отнимая его у голодных детишек, так отчего же уступать тем, кто это государство поддерживает и это все делает! Да ни за что! «Сидеть! — сказала себе Катя. — И плевать на все!..»

Пока неказистый с виду отец Спасский, одетый не в рясу, а в штатский пиджак, под которым видна была синяя косоворотка, говорил с трибуны, соседка Кати что-то нашептывала сидевшему по другую ее руку, справа, дородному мужчине в золотом пенсне и белоснежном кителе.

О, если бы Катя знала, кто он!

Отец Спасский тем временем тоненьким голоском тянул свое. Он вроде бы защищал, а не обвинял.

Он говорил, что интеллигенция русская страдала в прошлом от атеизма и в том причина всех бед.

— Отсюда, — доказывал отец Спасский, — катастрофа, постигшая Россию. Ибо, господа, когда рушатся надежды, возлагаемые на формы правления, когда спасение и успокоение не происходит после социальных реформ, когда человек, забывая бога, не знает, зачем и как он дальше будет жить, то тут спасти может только вера, только животворящий дух!..

В зале раздались хлопки. Катя, и тут не удержавшись, произнесла свое задорно-протестующее:

— Хи-хи!..

Дородный мужчина, сидевший по ту сторону соседки Кати, сердито буркнул:

— Это еще что такое? Цыть!

Поскольку оп непосредственно к Кате не обратился, даже головы к ней не повернул, Катя сочла нужным спросить:

— Кому это вы цыкаете?

— Вам, вам!

— А по какому праву? Ведь и я могу сказать вам «цыть». Подумаешь, барин!

Это уже пахло ссорой. С ближних кресел, спереди, сзади и с боков, послышалось:

— Тихо, тихо, девушка, что вы?

Обращались все почему-то только к Кате и сердито смотрели на нее, а дородному господину, к ее великому возмущению, заискивающе улыбались. Теперь Катя уже кипела.

А со сцены все звучал голос отца Спасского: