Последний рубеж

— Виновата в том, что народ, потеряв бога, выступил в образе зверя, пе только интеллигенция, но и сама церковь. И для того чтобы воскресить, так сказать, живой труп России и спасти ее, прежде всего нужны не какие-то новые формы правления, вроде республики или чего-то там еще, а возрождение духа!..

В «Заре России» завтра утром будет написано, что речь отца Спасского произвела глубокое впечатление на публику и ей аплодировал сам генерал Климович, тоже присутствовавший в зале Морского собрания.

После речей защиты судья объявил перерыв. Зал ожил, зашумел, многие пустились к выходам в фойе. Катя не сдвинулась с места, пока ее соседка с лорнетом и дородный мужчина в белоснежном кителе не оставили своих кресел. Когда в толпе сгрудившихся у дверей, ведших в фойе, исчезли наконец ненавистные Кате фигуры, она с торжествующим вздохом облегчения тоже поднялась.

К ней уже спешили отец и Леша.

— Катенька, родная ты моя девочка, — с волнением начал Иннокентий Павлович, — да знаешь ли ты, кто сидел рядом с тобой? Климович с супругой! Сам Климович! Главный жандарм Крыма. Ты ничего особенного при них не говорила, доченька?

Леша влюбленно впился в раскрасневшееся лицо Кати.

Негодование залило влажным искрящимся блеском ее глаза, ей было жарко, на носике выступили крошечные капельки пота. Она стала доставать из сумочки платочек, и рука у нее заметно дрожала. Слова отца заставили ее осознать опасность, которой она сама себя подвергала, но в растерянность она не впала. Сжала в кулаке платочек, повела плечом и проговорила:

— Свят, свят, дорогие мои! — И перекрестилась. — Ну, пускай это был Климович, пускай хоть сам черт-дьявол! Что мне до этого? О господи! Какое это может иметь значение?

Иннокентий Павлович был бледен. Один Леша весело ухмылялся и, казалось, целиком разделял ухарское настроение Кати.

— Айда в буфет, — предложил он и галантно взял под руку Катю. — Лимонаду хотите? Прохладительного сейчас хорошо выпить. Освежает и бодрит!

Катя благодарно улыбнулась Леше: его немного претившая Кате бравурная разухабистость была сейчас мила ей, и духовно он казался даже ближе, чем отец, который шагал позади с растерянным видом и что-то про себя бормотал.

А Катя давно заметила: он часто разговаривает сам с собой. Все бормочет, бормочет.

— Папа, — вдруг резко обернулась Катя к отцу, — извини, но если хочешь, чтоб я не перестала тебя уважать, то не дрожи так перед всеми.

— Что ты, доченька, говоришь? — испуганно отшатнулся он, как от удара. — Ты подумай!..

В фойе стоял веселый гам. Хлопали пробки, звенели стаканы. Нарядно одетые дамы, не стесняясь, пробивались локтями к буфетным стойкам, а кавалеров своих вели как бы на буксире за собой. Тут же, у стойки, принимались пить и жевать. Сейчас стало заметно, что тут много мужчин во фраках и офицерских мундирах.

У столиков нередко слышалось:

— Княгиня, будьте добры, подайте мне вон тот бутербродик с ветчинкой.

Или:

— Ваше превосходительство, свободен ли у вас этот стакан? Мерси.

Леше удалось раздобыть в буфете бутылку сухого вина и три стакана. Нашелся и свободный столик.

Иннокентий Павлович, выпив немного вина, отставил стакан и начал убеждать Катю, что он и сам возмущен этим судом, этой, вернее, постыдной комедией суда, и что хочется ему тоже бросить господам, восседающим за судейским столом, всю правду, да притом такое сказать, чтоб это прогрохотало подобно грому и ослепляло блеском молнии. О боже, боже, подумать только, как можно обвинять святую нашу интеллигенцию, которая столько дала России!

— Ах, господа, господа, сказал бы я, — говорил Иннокентий Павлович, держа горячие пальцы одной руки на локте дочери, а другую оставляя свободной для театральных жестов, которыми он сопровождал свою речь. — Я сказал бы: устраивать такой суд, как сегодняшний, — это позор, скандал, просто дурацкая затея. Нельзя пользоваться тем, что те, кого вы взялись обвинять, не могут сами сказать за себя слово правды! Нашу прекрасную интеллигенцию всегда травили, и вы продолжаете это и сейчас.

Катя высвободила свою руку от отцовских пальцев и вдруг спросила у Леши:

— А как вы очутились здесь?

Матрос понял, что Кате не хочется больше слушать отца, и пустился в пространные объяснения:

— Захожу это я в сад к папаше вашему, по делу по одному, а они сами спешат мне навстречу… «Гложет меня, Лешенька, тревога, — говорят. — Зачем позволил я дочери на этот суд идтить, да еще сдуру, извиняюсь, сам же я, говорят, пропуск ей доставал в Морское собрание». И зовут они меня с собой сюда.

Катя отодвинула от себя стакан:

— Не хочется мне больше.

— Дай договорю, — попросил с жалобным лицом Иннокентий Павлович.

По всему было видно, что упрек Кати сильно задел отца, и он старался как-то оправдать себя в ее глазах, да и в глазах Леши. Говорил Иннокентий Павлович за столиком (теперь же сжимая пальцами обеих рук пустой стакан) так, что, право же, его можно было заслушаться. Это было поистине вдохновенное слово защиты, слово, лучше которого никто в зале не произносил в этот вечер за все время суда.