Последний русский

Мое ухо ловит извилистый птичий щебет, монотонное гудение листвы, стрекотание кузнечиков среди стебельков и былинок и даже возню стрекозок и жучков. Тягучий смолистый жар поднимается вверх. Москва-река, поблескивая прозрачным золотом, бежит неподалеку, исчезает под кустами и вновь показывается среди лугов и рощ. Мир и я, погруженные друг в друга, пронизаны жизнью насквозь.

Я – исключительный человек.

Радость. Речной запах. Высыхающие волосы. В них крупинки речного песка. Разве можно исчезнуть отсюда, с этими песчинками?.. И куда, спрашивается?

Вот пришло в голову о странном свойстве моих записок.

Человек, перед глазами которого бегут сейчас эти строки, живет через сто, а, может быть, через миллион лет, после того как я их написал. А это значит, что меня, как какого-нибудь допотопного египтянина, разрисовавшего пирамиду чудными письменами, давно уже и на свете-то нет. Не осталось ни костей, ни ногтей, ни волос, ни крупинок песка, ни самой земли, с которой смешался мой прах… Но ведь это не так! То есть я сейчас жив, живее не бывает, – и даже ощущаю себя бессмертным! Это забавно: ведь именно сейчас я это и пишу. То есть я пишу как бы в тот самый момент, когда тот будущий человек это читает.

Я, конечно, понимаю, что это только такая умственная абракадабра, философский парадокс, когда абсолютное превращается в относительное, а живое и человеческое – в абстрактное и условное… Но не в этом дело. Перечитывая то, что сию минуту написал, я и сам вижу, что написанное – лучшее доказательство того, что меня, того меня, о котором я писал, уже нет. Как того пресловутого египтянина. Как той реки, в которую – как ни старайся, ни забегай вниз по течению – дважды не войти.

Между прочим, я сразу заметил, что намерение вести записки правдиво и у самого меня вызывает насмешку. А к вымыслу, к литературным упражнениям я никогда не испытывал особого интереса. Самое простое сновидение кажется глубже, красивее и загадочнее, волнует больше, чем самый утонченный вымысел. Если уж писать, то не для истории и не для поэзии. Разве что в надежде иметь под рукой хоть что-то, что позволит немного располагать собой. Воспоминания – блеклые отпечатки реальности. Память капризна, часто сохраняет совсем не то, что потом так хочется вспомнить… С другой стороны, нельзя же, в самом деле, считать, что слова способны раздвигать горизонты! Я доподлинно знаю лишь историю одного человека – самого себя. Да и то – что толку рассказывать! Если уж записывать, то просто потому, что под руку подвернулось «писало». Как, к примеру, начинались простодушные записки моего дедушки, однажды попавшиеся мне на глаза. Дескать, сегодня мне, юбиляру, по случаю выхода на пенсию, сослуживцы преподнесли роскошный ежедневник в тесненном кожаном переплете и прекрасную авторучку с золотым пером, и теперь я решил попробовать, как оно – это золотенькое перышко пишет в чудесном блокноте…

Словом, если бы я был тем будущим «миллионолетним человеком», мне было бы совершенно все равно, правдивы эти записки или вымышлены. Зря стараются пишущие, добиваясь верности фактам, времени, психологии – всечеловеческой объективности. Сейчас для меня важна не объективность, а самая очевидная предвзятость – грубая и моя. Этого бы я не постеснялся, не постыдился. Хотя какая разница!

Когда я впервые заглянул в Библию, точнее, в Евангелия, именно эти субъективность и предвзятость удивили и взволновали меня. Там словам не предают чрезмерного значения. И это впечатляет. Главное – собственный опыт. Отсюда противоречия, накладки, путаница. Апостолы не ошибаются, не подтасовывают и, тем более, нет нужды сочинять. То, что случилось, невозможно передать словами. Ни буквально, ни с искажениями. Пока Христос был жив, Он сам был Словом. И Слово было живо. И никому не приходило в голову записывать Слово, пока Оно было живо. Слово не стало ложью, будучи записанным. Потому что умерло еще раньше.