Последний самурай

Он сказал: Она мне сказала, что…

Он сказал: Она мне не сказала…

Он снова посмотрел на листки с преобразованием Фурье.

Он тихонько сказал: У меня так и не было сына.

Он поглядел на меня. Глаза у него повлажнели.

Он положил руку мне на плечо, и засмеялся, и затряс головой. Не понимаю, как я мог не заметить, сказал он, тряся головой и смеясь, я в твои годы был один в один как ты…

Я не знал, что сказать.

Он сказал: Она тебе рассказывала…

Я сказал: Она ничего не рассказывала. Я посмотрел в конверте, который назывался «Вскрыть в случае смерти». Она не знает…

Он сказал: И что там?

Я сказал, что толком ничего.

Он сказал: Ты живешь здесь? Я не совсем понимаю — она же по-прежнему в Австралии, я на днях видел статью…

Я сказал: Я тут у бабушки.

Думал, он точно просечет.

Он сказал: Ну конечно. Это я сглупил, куда ей было деваться.

Он сказал: Так ты ходишь тут в школу? Ездишь к ней на лето?

Я сказал, что в школу не хожу, работаю самостоятельно.

Он сказал: Ясно. Он снова посмотрел на задачи, и улыбнулся, и сказал: И все равно возникает вопрос, мудро ли это?

И вдруг он сказал: Расскажи мне, что ты знаешь про атом.

Я спросил: Какой атом?

Он сказал: Любой атом.

Я сказал: В атоме иттербия 70 электронов, относительная атомная масса 173,04, первый ионизационный потенциал 6,254 электровольт…

Он сказал: Я не совсем об этом. Об атомной структуре.

Я подумал: Что будет, если я объясню структуру?

Я сказал: Структуре?

Он сказал: Расскажи, что знаешь.

Я объяснил, что знаю, и объяснил, почему мне кажется, что нелогично утверждать, будто без электрического заряда мы ходили бы сквозь стены.

Он рассмеялся и принялся задавать вопросы. Когда я отвечал верно, он смеялся; когда я не знал ответа, он объяснял, размахивая руками. Немножко похоже на передачу, только объяснения сложнее, а порой он писал математическую формулу на листке и спрашивал, понятно ли мне.

Наконец он сказал: Надо отправить тебя в школу. Попадешь в хорошую школу — и тебе ничто не помеха. Уинчестер, скажем, — как тебе?

Я сказал: А нельзя сразу в Кембридж?

Он уставился на меня и снова рассмеялся, хлопнул по коленям. Он сказал: Да уж, наглости тебе не занимать.

Я сказал: Вы сами сказали, что знаете студентов университета, которые так не умеют.

Он сказал: Это правда, но они неважные студенты университета.

Потом он сказал: Ну, все зависит от того, чем ты хочешь заниматься. Хочешь быть математиком?

Я сказал: Я не знаю.

Он сказал: Если хочешь — если ты уверен, — тогда вперед, чем скорее, тем лучше. Если хочешь заниматься естественными науками, тут есть и другие соображения. На бедного Кена посмотри.

Я сказал: А что такое с Кеном?

Он сказал: Ну ты посмотри на него! В том году урезали наше финансирование ЕКА, поэтому «Гершеля»[126] ему не видать. Ему не видать «Гершеля», его студентам не видать «Гершеля», они в тупике, пытаются хоть где-нибудь зацепиться, сам понимаешь, какие они теперь подадут отчеты о научной работе, им же правительство отрубило все возможности заниматься научной работой, а какое, по-твоему, финансирование они получат, если научной работы им не светит?

Он смотрел очень серьезно — он так же смотрел, когда писал на листке формулы, которых большинство людей не поймет, чего он и ожидал. Он сказал: Любая наука дорога, а астрономия дороже почти всех.

Он сказал: Дороже почти всех, и у нее меньше шансов получить деньги от промышленности.

Он сказал: Если тебе нужны сотни миллионов фунтов, рано или поздно придется разговаривать с людьми, которые не понимают, чем ты занимаешься, и понимать не желают, поскольку в школе ненавидели естествознание. Ты попросту не можешь себе позволить от них отгораживаться.

Мне пришли в голову два возможных ответа. Во-первых, что я вовсе не отгораживаюсь, потому что занимаюсь в Клубе дзюдо для мальчиков в Бермондси. Во-вторых, что понятно.

Я сказал: Понятно.

Он сказал: Ты так говоришь, но ты не понимаешь. Ты думаешь, раз ты умный, поймешь что угодно. Вряд ли тебе грозят трудности с такими вот вещами, — и он глянул на мои листки. Но нужно научиться понимать другие вещи, в которые почти невозможно поверить. Если не научишься верить в них сейчас, потом будет поздно.

Почти невозможно было поверить, что он взаправду это говорит. Нобелевский лауреат считает, что я способен на все. Нобелевский лауреат радуется, что я его сын. И он, пока говорил, хоть и говорил серьезно, то и дело расплывался вдруг в улыбке, словно приберегал ее для сына, которого всегда хотел и никогда не имел. Он был блестящ и считал, что я тоже блестящ. Он походил на кинозвезду и считал, что я его копия. Он не проверял, знаю ли я столицы, он говорил со мной о том, чего стоит самая дорогая наука во вселенной. И я думал: ну, если он хочет быть мне отцом, отчего ему не быть мне отцом? А потом я думал, что в любую секунду он решит проверить меня на лагранжианы и поймет, что я все-таки ему не сын.