Последний сейм Речи Посполитой

Заремба удивился ее проницательности, помедлил, однако, с ответом.

- Я узнаю солдата под всяким костюмом и ни когда не ошибусь. А в каком вы чине? - не отставала подкоморша.

Заремба старался отделаться от нее уклончивыми шутками. Воина шепнул ему опять на ухо:

- Предупреждаю тебя, что сии столь аппетитно пространные и столь многообещающие латифундии состоят уже, вкупе с борами, лесами и границами, во временной аренде...

Не успев еще докончить, он прыснул со смеху. Пани подкоморша сдвинула, подозрительно насторожившись, соболиные брови; к счастью, однако, поднялся большой шум, так как появился пан Боровский, а за ним, вся в белом, целая когорта поваренков с огромными серебряными подносами в руках, блюдами, пузатыми мисками, кастрюлями и лотками, дымящимися благовонным паром; другие, в зеленых охотничьих куртках, несли вина в бутылках, кувшинах, жбанах, древних, обросших мхом графинах, запечатанных сургучом, помеченных черными крестами; третьи, в красных фраках, белых чулках и взбитых прическах, тащили позолоченные погребцы с ликерами, наливками, вкусными лакомствами на закуску; в самом конце шли рослые паюки, которые стали позади послушной шеренгой, с полотенцами в руках наготове. Пан Боровский, как опытный в своем деле вождь, дал безмолвный сигнал, и пир начался.

Музыка доносилась откуда-то издали тихими, ласкающими волнами вместе с ароматом сена и вянущих цветов.

Ночь была темная, знойная, пахло как будто грозой. Небо нависло тяжелым свинцовым сводом, на западе вспыхивали короткие белесые зарницы. Откуда-то, со стороны Лососны, доносилось пение петухов, и время от времени глухие, далекие раскаты сотрясали воздух. По временам поднимался сухой, знойный ветер, раскачивавший деревья, - ветви шумели листвой, и гасли огни иллюминации.

На фоне этой темной, тревожной ночи шатер с куполом возвышался, сверкая огнями, словно храм, в котором как будто совершались какие-то таинственные мистерии. Пылающие урны и хрусталь рассеивали вокруг радужную пыль, в дымке которой люди и предметы приобретали призрачные очертания. Все казалось неописуемо чудным сном. Взгляды сверкали искрами молний, лица же и обнаженные плечи женщин были словно выточены из перламутра, опрыснутого бирюзой; краски нарядов стали матовыми, сливаясь в темные волны рубинов, изумрудов и золота, пенящиеся кое-где пушистыми гребнями кружев. Даже белизна скатертей отливала радугой мыльных пузырей, а фарфоровые статуэтки, расставленные посреди стола хороводом пляшущих муз, казалось, действительно движутся таинственно в этом волшебном освещении.

Сиверс, сидевший в раззолоченном троноподобном кресле, казался грозным божеством, к которому ползли подобострастные взгляды всех присутствующих, клонились все головы и плыли общие, жаждущие удовлетворения желания. Даже сама окружающая тишина, казалось, была проникнута трепетным почтением и тревогой.

В шатре царила глубокая, чинная сдержанность. Говорили немного, шепотом, взвешивая каждое слово, каждый взгляд, каждое движение. Даже звон фарфора и серебра старались заглушить, прислуга же ступала робко, на цыпочках, словно тени. Все скучали с большой торжественностью и важностью.

Зато в беседках царил совсем другой дух. Сначала тоже старались сдерживать голоса, оглядываясь на высоких особ, сидящих за столом в шатре. Но когда пронесли уже несколько блюд и прозвенели первые бокалы, вся сдержанность улетучилась, как дым, и настроение гостей стало рвать поводья. Шляхта ела, пила, давая волю природному своему веселью. Остроты сыпались, взвивались и рассыпались в воздухе, как ракеты, передавались из уст в уста вкруговую, вместе с бокалами, как вино, возбуждая всеобщее веселье. Посыпались пикантные анекдоты о ксендзах и монахах. На руках даже очутились отпечатанные на голубом листочке бумаги непристойные стишки - эпиграмма на Бухгольца, - обежали все столы и, вызвав взрывы бурного хохота, пропали куда-то бесследно. Общее веселье гостей росло с каждой минутой. Прислуга неутомимо следила за бокалами, вино лилось рекой, лица раскраснелись, настроения окрылялись, сердца переполнялись теплом, кровь начинала играть. Глаза у женщин блестели, как звезды, влажные же их улыбки и обнаженные плечи не одному уже туманили голову. За раскрытыми веерами завязывались разговоры вполголоса, вырывались из уст пламенные вздохи, колыхались взволнованные женские груди.

Но когда веселье становилось слишком шумным и слишком бурно оглашали воздух взрывы смеха, то тут, то там появлялась сгорбленная тень пана Боровского, и настроение как-то странно само собой стихало; разговоры становились глуше, лица пасмурнее, веера бессильно опускались, тревожные взоры тянулись украдкой к шатру.

- Веселятся, точно поминки справляют, - заметил кто-то вполголоса.

- Где слишком много духовенства, там уж очень скучна обедня.

- Ну и пускай себе скучают, а нам-то чего ради тянуть Лазаря?

- Говорил Боровский, что послу сегодня сильно нездоровится...

- И лошадь устанет, когда ее будут так с утра до ночи чествовать.

- Одна только пани Ожаровская неутомима...