Последний сейм Речи Посполитой

Это возымело свое действие, но не успокоило общего волнения.

Сейм ежедневно представлял собой поле сражения между кучкой самоотверженных героев и целой вереницей колеблющихся, недальновидных и продажных, поддерживаемых могущественной коалицией беззастенчивой наглости соседних держав.

Тщетно король, Анквич, Ожаровский, епископ Коссаковский, Миончинский и другие — подлые и трусливые — старались всеми силами сломить оппозиционеров и склонить их к соглашению, тщетно Сиверс угрожал им Сибирью, обставлял караулами, а некоторых силой заставлял оставаться дома.

Они не отступали ни перед какими угрозами, ни перед какими уговорами.

Шидловский, Скаржинский, Микорский, Краснодембский, Кимбар, Карский, Гославский и еще несколько честных депутатов неустрашимо настаивали на своем, не допуская на обсуждение трактат с Пруссией.

Они стояли словно на укрепленной минами крепости, борясь до последнего издыхания за целость и свободу Речи Посполитой.

Беспрестанно произносились громовые речи, протесты, шли голосования. Беспрестанно вспыхивали споры, затяжные переговоры, длительные церемонии извинений перед поминутно оскорбляемым королевским величеством, завершаемые всеобщим целованием королевской руки, — только бы оттянуть хоть на один день, только бы этим сопротивлением разбудить совесть и криками отчаяния встряхнуть спящих. Уже большинство сейма начинало склоняться на сторону отчизны, уже 27 августа прошло предложение Шидловского, отвергавшее с презрением всякие переговоры с Пруссией, уже радость наполняла сердца защитников, начинал блистать луч надежды, прибывали силы...

Но слишком скоро рассеялись все расчеты и надежды, ибо за нотами прусского короля стояли тайные переговоры с русской царицей, продиктованные ненавистью к Польше, и нечто еще худшее — ее войска, ожидавшие только приказа.

На следующий же день, 28 августа, в сейме была зачитана длинная и полная хитросплетений нота Сиверса, убеждавшая сейм немедленно закончить переговоры с Пруссией. Еще не успели опомниться от удара, нанесенного кулаком в бархатной перчатке, как волынский депутат Подгорский потребовал слова. Поднявшийся общий шум не дал ему говорить, и тогда он подал какую-то бумажку председателю сейма, требуя ее зачтения. Это требование поддержали его соратники, подкупленные теми же талерами, что и он.

Подгорский был известен как негодяй, подкупленный Пруссией. Было известно, что заключает в себе его проект, составленный накануне ночью совместно с Бухгольцем. Поэтому вся оппозиция, как один человек, вскочила со своих скамей, разражаясь ураганом бранных прозвищ и протестов против зачтения. Переполненные до краев хоры поддержали их топаньем и криками; удивительно, что не рухнул замок. Оппозиционеры в пламенных, ничем не сдерживаемых уже речах, выражая весь свой гнев и презрение, клеймили Подгорского как предателя родины, а Шидловский, в порыве благородного негодования, в порыве жгучего страдания и отчаяния из-за гибнущей родины, кричал на весь зал в заключение своей речи:

— Прибегаю к защите председательского жезла и обвиняю Подгорского в предательстве родины и явном нарушении присяги! Требую суда над изменником и не отступлюсь, пока не утешусь хотя бы тем, что земля наша оросится кровью этого предателя! — И с этими словами на глазах всего зала стал перед председательской трибуной под сень маршальского жезла.

— Подгорский — на суд! Под маршальский жезл! На суд! — заволновалась вся палата, и сотня кулаков протянулась к негодяю, который сидел спокойно, огромный, толстопузый, точно разбухший от полученных за предательство талеров, обтирая только потное, побагровевшее лицо.

Миончинский, Юзефович, Вилямовский, Влодек и Залесский охраняли его от бушующей толпы.

Не тронули его даже крики публики, сыпавшиеся с хоров непрерывным градом.

— Предатель! Негодяй! На виселицу! Прусский прихвостень, изменник, предатель!

Громче всех раздавались бас отца Серафима и возбужденный голос подкоморши.

В окошке над троном из-за матерчатой занавески сверкали притаившиеся глаза Сиверса.

Несколько часов еще длился шум и крики, не смолкавшие ни на одну минуту, так как оппозиционеры не допускали продолжения заседания, пока предатель не будет отдан под суд.

Король, смертельно усталый, отложил наконец заседание до следующего дня.

Но на следующий день, 29 августа, повторились сцены еще более бурные и ожесточенные. Плохо пошло уже с самого начала, так как до открытия заседания великий маршал литовский Тышкевич сам обходил хоры и всю постороннюю публику велел прогнать из сейма. Выругал его за это основательно Гославский. Маршал горячо оправдывался, обещая прочитать депутатам заставившее его так поступить письмо Сиверса, в котором посол требовал, чтобы палата была очищена от нежелательных элементов. В это время дверь распахнулась, и дерзкой, наглой походкой вошел Подгорский и занял свое место.