Последний сейм Речи Посполитой

Зал, где происходили заседания, был очень высокий и длинный, с белыми стенами, рассеченными высокими окнами, придававшими ему вид храма, только с более скромным убранством. Сходство еще больше усиливали сводчатый потолок, раскрашенный голубыми розетками, с каждой из которых свешивались на позолоченных цепях четыре бронзовые люстры, по пятидесяти восковых свечей каждая, и висевшие между окнами портреты королей в коронационных нарядах.

Дубовые хоры покоились на деревянных колоннах, раскрашенных под мрамор, и окаймляли зал с трех сторон; в передней стене, в полукруглом углублении, искусно устроенном в форме раковины с разрисованными золотом краями и орнаментом, находилось возвышение, покрытое красным сукном, где стоял высокий золоченый трон для короля.

Напротив, в противоположном конце зала, на возвышении чуть-чуть пониже, покрытом зеленой материей, находился стол председателя сейма, секретарей и места для писцов, записывавших речи ораторов. По окнам зала во всю его длину тянулись скамьи депутатов, обтянутые зеленой материей, с пюпитрами для бумаг и чернильниц. Посредине был широкий проход, а вдоль стен — более узкие проходы к выходам, у которых дежурила охрана сейма.

В раковине, за позолоченным троном, скрывалась в глубине дверь, задернутая краской материей, а над ней белело овальное окошко, через которое, как рассказывали, слушал довольно часто дебаты Сиверс, спрятавшись за матерчатой занавеской.

Хоры были уже битком набиты, и Заремба с немалым изумлением рассматривал публику, какой никогда не видел ни в зале совещаний, ни на ассамблеях. Это было сборище представителей городских низов, какие обыкновенно можно было видеть только в балаганах, в костеле или на ярмарках. Между ними сновали подозрительные лисьи физиономии, подслушивавшие направо и налево, духовные рясы в заплатах, аскетические лица, какие-то исхудалые субъекты в потертых военных мундирах да верзилы с лицами разбойников. Были и дамы, грызшие конфеты, переодетые русские офицеры, прислуга в разноцветных ливрейных костюмах различных фасонов, обменивавшаяся вслух замечаниями о своих господах, и вообще люди всякого положения.

Шум царил уже в зале изрядный. Несколько десятков собравшихся депутатов разговаривали на своих скамьях и в проходах; другие просматривали у председательского стола протокол последнего заседания и повестку сегодняшнего; и все еще являлись новые, которых встречали с хоров то одобрительным шепотом, то ехидным смешком, а иногда таким остроумным эпитетом, что хоры оглашались взрывом хохота и топанием. Тогда из какого-нибудь угла раздавался густой бас:

— Успокойтесь, почтеннейшие, успокойтесь!

Это басил, постукивая булавой по полу, толстяк

Рох, староста сеймовой охраны. Но ему не удавалось заглушить нахальную толпу, напротив, он только навлекал на себя ругательства и издевки.

— Рррох! Рррох! Рррох! Жри много, а кади потрроху! — закартавили, ко всеобщему удовольствию, какие-то шутники, подражая голубиному воркованию.

Но что больше всего поразило Зарембу — это встреча с подкоморшей Грабовской.

Она сидела на средних хорах, над председательским столом, вся в черном, с веером в руке и с негритенком рядом, который все время ее обмахивал, так как в зале было страшно жарко.

Она его тоже заметила и стала настойчиво подзывать к себе. Он выразил свое изумление по поводу этой встречи, в ответ на что она не без гордости заявила:

— Я не пропустила ни одного заседания. Спросите служителей, сколько раз меня отсюда гнали. И маршал-председатель, и эти сеймовые интриганы не любят, чтобы им заглядывали в карты, и по всякому малейшему поводу гонят вон публику. Садитесь сюда, поближе, будьте мне опорой в случае нужды. — Она понизила вдруг голос и, прикрывая лицо веером, шепнула ему на ухо: — Вы меня обидели на балу, но я не злопамятна. Не стройте только из себя добродетельного Иосифа, потому что я — не жена Потифара, — засмеялась она тихонько.

— Надо быть слепым, чтобы этого не увидеть, — ответил он, не задумываясь, окидывая ее дерзким взглядом. Она понравилась ему и своей прямотой, и красотой.

— Я больше всего люблю солдат, — шепнула она сладеньким голоском. — Воина хотя и злой на язычок, но о вас отдал мне честно отчет.

— Воина любит шутить надо всем.

В это время Зарембе почудилось знакомое лицо в толпе, как будто поручика Закржевского, который вынырнул было и опять нырнул в толпу. Он заметил, что красавица подкоморша тоже следит за ним.

— Вы его знаете? — спросил он.

— Да, мы с ним даже в дальнем родстве. Я прихожусь ему дальней теткой и на этом основании немного опекаю его. Но сорванец отбивается от рук и не слушается.

— Зато невесты своей слушается вовсю.

Она порывисто повернулась и, закрыв зардевшееся лицо веером, проговорила:

— Он говорил мне как-то об этом, но я и забыла. Кто его невеста?

— Панна Кениг, ее отец командует полком королевских улан в Козеницах.

— Ах, это та девчонка с розовой мордочкой! — овладела она наконец собой и продолжала насмешливо: — Выбор не особенно удачный. Марцин получил, вероятно, за ней в приданое уланский бубен и старое уланское седло.