Последний сейм Речи Посполитой

— И ни пяди польской земли, ни одного камня от Торуня и Гданьска! — повторил с нажимом Гостковский. — Насилием, подлостью и интригами хотят заключить в оковы Речь Посполитую! Всемилостивейший король! Светлейшие представители сословий, — восклицал он громким голосом, полным душевной муки, — не прикладывайте рук к приумножению стонов и обид ваших братьев, не способствуйте торжеству насилия и измены, чтобы не сказали грядущие поколения, будто мы добровольно, по разгильдяйству, из подлого страха и позорной нерешительности попали под ярмо. Прусский король с лисьим доброжелательством и лживыми клятвами называл себя нашим другом, и он же первый позорно предал нас. Не может быть переговоров с подобным предателем! Не может быть с ним никаких договоров! Не ведут переговоров с бешеной собакой, кусающей людей и распространяющей заразу, а всякий, кто жив, хватает в руки что попадается — камень, железо или жердь из забора — и бьет, бьет врага до последнего издыхания, бьет его до смерти, — закончил он.

Буря аплодисментов огласила зал, хоры тряслись от топанья и крика.

— Никаких переговоров! Бить колбасников! Долой пруссаков!

Председатель, не будучи в силах успокоить шум ни колокольчиком, ни криком, закрыл заседание и покинул свое место, король тоже скрылся за красный занавес, после чего двери, ведущие на хоры, с шумом распахнулись, послышалась тяжелая поступь солдат, и на хорах засверкал лес взятых наперевес штыков. Егеря вмиг очистили хоры от ревущей толпы, оставив только дам, своих офицеров и Роха, охрипшего от крика.

Заремба, подхваченный теснящейся толпой, убегающей от штыков, не заметил, как очутился во дворе замка. Он приводил в порядок жестоко смятый свой фрак, раздумывая, как бы попасть назад, к покинутой им подкоморше, когда подбежал к нему Новаковский.

— Разыскиваю тебя. Можем ехать домой.

Он был зол и взволнован.

— Король отложил уже заседание на понедельник?

— Еще нет. Но сегодня там не будет ничего заслуживающего внимания.

Оба сели в экипаж, ждавший на площади. Лошади резво тронули.

Сумерки стлались уже над городом, только кое-где еще сверкали кресты костелов, и по небу разливались золотистые бухты. С полей веяло холодом, на холмах светились огни солдатских костров, в переулках мычали коровы и гоготали стада возвращающихся домой гусей. Улицы были уже почти пусты, только на углах и на площадях усиливались караулы и конные патрули.

— Слышал ты этого умника из Цеханова? — заговорил Новаковский.

— Хороший игрок, знал, чем задеть за живое. Сумел увлечь даже депутатов.

— Говори этаким что-нибудь умное — зевают, а городи какую-нибудь чушь о неприкосновенной шляхетской свободе, щекочи их сказкой о равенстве с королями, вспоминай Александров Македонских, вставляй через два слова «добродетель», через каждые три «честь», через пять — «служение народу», через десять — «светлейшие представители народа», кричи при этом изо всех сил, размахивай руками, как ветряная мельница, так в конце концов они прослезятся от умиления и готовы даже качать тебя и объявить спасителем родины.

Заремба молчал, стараясь угадать причины его раздражения.

— Но избави бог полагаться на их восторги. Что сегодня решат, завтра готовы послать к черту, и всякое возражение называют тотчас же изменой или глупостью.

Он замолчал, так как пришлось проезжать по очень ухабистой мостовой.

— И опять оттянутся переговоры с Бухгольцем, — проговорил он огорченно. — Будут ждать, пока Меленсдорф захватит Варшаву, и только тогда поднимут вопли и слезы.

Заремба понял, как ему казалось, причину возмущения Новаковского и попробовал его утешить:

— Игельстрем этого не допустит; он рассчитывает преподнести Варшаву царице.

Они очутились перед двухэтажным домом. Из открытых окон лился свет и доносился гомон голосов. Взлохмаченный паренек в рваной ливрее дежурил в темной подворотне у настежь раскрытых ворот. Вскоре, однако, появился одетый в черное француз-камердинер с зажженным подсвечником и, низко кланяясь, повел их по крытой ковром лестнице в задний флигель дома.

— Много народу? — спросил Новаковский небрежно, входя в небольшую комнату.

— Четыре столика ломбера и «фараон». Остальные в гостиной.

— Прости, мне нужно переодеться. Хватит с меня этого маскарада, — указал он на свой кунтуш и скрылся в соседний альков.

Заремба с интересом стал оглядывать комнату, служившую, по-видимому, конторой и одновременно как бы складом крепко окованных сундуков, стоявших на столах ящиков с огромными замками, сваленной в углах сбруи и развешанной по стенам разноцветной ливрейной одежды. Тут же стояло несколько складных коек и каких-то ширмочек.

Вошел Новаковский, переодетый в модный, кирпичного цвета, фрак, высокие чулки и плоские туфли. Камердинер с важным видом обвязал вокруг его шеи широкий белый платок и, подав ему в руки табакерку, почтительно, но с достоинством отступил в сторону.