Последний сейм Речи Посполитой

Действительно, сад, разбитый когда-то Тизенгаузом, был устроен с большим вкусом и очень красив: квадратный, обрамленный высокими, подстриженными ровной стеной шпалерами грабов, ютящих в своей зелени изумрудные ниши, в которых белели изящно изогнутые фигуры богинь, гермы с головами сатиров или полукруглые мраморные скамьи. Усыпанные гравием аллеи тянулись вдоль ровных зеленых стен, окаймленные аккуратными цветочными бордюрами, над которыми возвышались надломленные колонны, обвитые плющом, и высокие белые урны. Посредине сада подстриженным самшитом был выведен узор: он изображал огромный гербовый щит с полями, пылающими живыми красками низко стелющихся роз, левкоев и алых гвоздик. На щите белыми цветами маргариток был выткан королевский теленок.

По аллеям шумно бегали дети; на дворцовой террасе, в тени цветущих гранатов, лимонов и апельсинов, развлекалось большое общество прекрасных дам. Сиверс во фраке песочного цвета, в белом платке, закрывавшем до половины подбородок, в искусно завитых буклях, с улыбкой, как всегда, с добродушной великосветской галантностью, негромко читал какое-то письмо, вероятно очень важное, так как слезы блестели на его глазах и в голосе звучало умиление.

Дамы, усевшись вокруг него плотным кольцом и не спуская с него глаз, изображали на своих лицах восторг, поднимали влажные глаза, сиявшие томной улыбкой, и время от времени из чьей-нибудь груди, словно от избытка чувств, вырывался тихий вздох и как бы невольный крик восторга. Сиверс читал письмо, полученное только что от дочери, которая сообщала ему, что у крошки Фриды прорезался первый зубок, а малыш Якоб, дедушкин любимец, разбил себе носик, но, по милости всевышнего и благодаря примочкам из ромашки, у него все прошло. Письмо кончалось каракулями старшей внучки. Труды, которые посол показывал с гордостью и непритворным умилением.

В честь дня ее рождения он устраивал сегодня вечер для юного потомства своих милейших подруг, и, наполнив преданные сердца своим счастьем, он позвал детей, бегавших по саду. Они облепили его со всех сторон. Он же, чрезвычайно довольный этим, прижимал их к груди, целовал и щедро одаривал конфетами.

Сцена была настолько трогательной, что кастелян, сидевший поодаль, едва удерживался от смеха. Но, увидев входящего Зарембу, приложил палец к губам и указал место рядом с собой. Дети разбежались, дамы стали любоваться миниатюрами потомков посла, изображая благоговейное восхищение и не жалея лицемерных восторгов и закатывания глаз. Пани Ожаровская, Радзивилл, Юля Потоцкая, графиня Камелли, Залуская, Нарбут и несколько других старались перещеголять друг друга в громких выражениях своих чувств. Только камергерша Иза сидела в стороне, смотрела издали на детей и не принимала участия в этом хоре.

Заремба подсел к ней.

— Как единственный здесь кавалер, ты бы должен был развлекать меня, — пошутила она, протягивая руку.

— Не знаю, сумею ли.

— Попробуй! Что ты смотришь на меня так странно? — сделала она беспокойное движение.

— Потому что ты хороша сегодня, как никогда. К несчастью для многих, — прибавил он тихо.

— Ты же вооружен непоколебимым равнодушием, — улыбнулась она какой-то странной улыбкой.

Он не успел ответить, так как кастелян повел его представлять.

Сиверс отнесся к нему с особым вниманием, милостиво удостоив его нескольких слов и приветливого пожатия руки, после чего дамы взяли его под свое покровительство. Особенно часто графиня Камелли дарила его пламенными взглядами, пани Ожаровская упрекала его в том, что он игнорирует их дом, пани Залуская приглашала его на свои понедельничные «беседы», княгиня Радзивилл пробовала заговорить с ним о розах, Юля Потоцкая рассказывала ему о своих сыновьях, а какая-то красавица, похожая на нарядную куклу, старалась извлечь из него сведения о цвете модных в Париже шалей. Он очутился в довольно трудном положении, но вышел из него победоносно, ловко жонглируя словами. Был при этом светски холоден, вежлив и так остроумен, блестящ и красив, что Изе стало почему-то неприятно. Она подсела ближе, стараясь привлечь к себе его взгляд, но он был занят пустым жонглированием и словами, и взглядами, и улыбками и даже не заметил. Она отодвинулась, проглотив обиду.

Вдруг резко зазвенели шпоры, какой-то офицер в полной амуниции подошел к Сиверсу, прогуливавшемуся на террасе с кастеляном, и подал ему письмо. Посол сломал печать и, прочитав, обратился чуть слышно к кастеляну:

— Новая интрига! Шидловский в горячей речи протестует против ратификации нашего трактата, предложенной для обсуждения на сегодняшнем заседании графом Анквичем. Скаржинский поддерживает его, оппозиционеры поднимают скандал и все требуют слова. Председатель теряется, не имея в палате большинства, оппозиция берет верх.

Он хлопнул в ладоши и шепнул что-то старшему лакею. Через минуту явился Лобаржевский с перепуганной физиономией.

— Почему вы еще не в сейме? — спросил строго посол.

— Сейчас как раз пьют за здравие вашего высокопревосходительства, — пробормотал адъютант полупьяным голосом.