Последний (СИ)

Нет! Нет, нет, не может быть! Только не это, нет! — Дэвис понял, что никогда в жизни ему еще не было так страшно. Он признавался себе, что, пожалуй, лучшей смертью для него была бы смерть в перестрелке: быстрая, пусть, быть может, и болезненная. Главное, что быстрая. Коул Дэвис боялся не боли — к ней он с детства был привычен, потому что, обладая довольно склочным характером, ввязывался в драке в школе с завидной частотой, чем безмерно досаждал своему отцу. Казалось, уже в подростковом возрасте Коул осознал, что смерть в драке или бою — единственный приемлемый для него вариант из всех возможных. Потому что ничто не вызывало в нем такого ужаса, как смерть постепенная, особенно от чего-то, что незаметно проникает в тело и начинает по кусочкам, медленно и методично убивать клетку организма за клеткой. Коул ощутил весь ужас этого состояния, пока его мать умирала в стенах дома от рака желудка, который обнаружили слишком поздно, чтобы вылечить. А ведь все началось с простых жалоб на несварение или небольшую изжогу. Мать слишком долго не обращала внимания на серьезную болезнь, а когда обратила, опухоль стала уже неоперабельной, и храбрившаяся миссис Дэвис выбрала жизнь без поддерживающей терапии, пусть и недолгую.

Но разве можно было назвать это жизнью? Коул считал, что лучше было бы лечь под нож хирурга и позволить ему исполосовать все свое тело, использовав хоть мизерный шанс избавиться от этой дряни внутри организма! Пусть смерть пришла бы прямо на операционном столе, пусть тело бы не выдержало такого вмешательства, пусть вероятность выйти из больницы живой приравнивалась бы к нулю, и чуда не случилось бы — все равно это милосердная и быстрая смерть, а не ужасающе медленное умирание.

…Коул помнил, с каким ужасом наблюдал, как мать день ото дня иссушивалась, какого нездорового цвета становилась ее кожа, как каждый месяц внешне она прибавляла по несколько лет, как на последней стадии живот ее начал раздуваться, как запавшие глаза смотрели на домочадцев с мольбой и словно с просьбой о прощении. А еще Коул помнил запах — отвратительно кислую вонь желчной рвоты, перемешанную с запахами моющего средства и обезболивающих медикаментов. Разве может быть смерть страшнее такой — медленной, мучительной, детально показывающей все ужасы болезни? Воистину, ощущение разложения заживо — вот худший кошмар для человека. Как проказа, диагностировав которую в прошлые века, человека хоронили при жизни и отправляли доживать остаток дней разлагающимся полутрупом.

И вот сейчас… Коула Дэвиса ожидала похожая участь? Разлагаться заживо от яда вампира?

Нет, нет, нет… не может быть! Он блефует! Просто пытается выиграть время. Да, ему нужна только патрульная машина, не я сам. А про яд он мне говорит, чтобы запугать, чтобы я не рыпался и не пытался ему мешать. Но не на того напал! Да, да, не на того! Нужно сопротивляться! Нужно показать, что я не поддамся на эти провокации…. Я ведь не отравлен, нет-нет, я не могу быть отравлен. Только не это!

Сержант резко сел на заднем сидении, рука метнулась к кобуре пистолета. В следующую долю секунды в его мозгу пронеслось воспоминание о том, что оружие он держал перед собой в лесу и, наверное, после нападения Декоре он потерял его в мокром снегу…

Однако табельный «Глок» обнаружился на месте. Неужели это Декоре решил вернуть сержанту оружие? Зачем? Как он мог поступить столь опрометчиво?

Дэвис старался отделаться от тревожного ощущения, рожденного новостью о наличии табельного оружия в кобуре. Значит ли это, что Декоре имеет основания совершенно не опасаться нападения со стороны своего пленника? Если так, то, возможно, никакого блефа насчет отравы и нет… или дело в двойном блефе! Но будет ли последний вампир на земле, трясущийся за свою шкуру, так рисковать? А может быть, Декоре просто считает, что Дэвис не станет вредить водителю, пока находится с ним в машине? Что ж, не на того напал. Коул не боялся быстрой смерти в аварии, а вот отравления…

Сержанту понадобилась всего секунда на эти лихорадочные рассуждения. Стоило ему выпрямиться и сесть, как дневной свет из окна — даже скудный, рассеянный кучевыми облаками — показался пугающе ярким. Какой-то неизвестный инстинкт заставил Дэвиса вздрогнуть и даже вскрикнуть.

— Говорю же, не высовывайся на свет, — повторил Декоре. Голос его оставался спокойным и уставшим, в нем не слышалось ни толики опасения за поведение заложника.

Это заставило Дэвиса перепугаться не на шутку.