Последний Совершенный Лангедока

И тут мы услышали вой. Понимаешь, Павел? Казалось, выл сам город. Вой возникал то в одной его части, то в другой, и скоро этим предсмертным не то воем, не то плачем был буквально отравлен утренний воздух. Его невозможно было слышать, как будто разверзлись врата ада, и мы услыхали вопли терзаемых бесами грешников. А ведь в городе, кроме двух сотен еретиков, жили тысячи и тысячи католиков, и вот теперь они расставались с жизнью. Многие крестоносцы вставали на колени и молились за упокой их душ, некоторые падали ничком на землю и затыкали уши.

И тут к войску наконец прибыли аббат Сито, герцог Бургундский, Монфор и другие рыцари.

Аббат Сито привстал в стременах и закричал:

– Воины Христа, вперёд! Господь с нами!

Сей Вавилон будет грудою развалин, жилищем шакалов, ужасом и посмеянием, без жителей![142] Идите и завладейте городом, и Господь Бог ваш предаст его в руки ваши, а когда возьмёте его, зажгите город огнём! По слову Господню сделайте; смотрите, я повелеваю вам![143]

Симон де Монфор, с трудом удерживая коня спросил:

– Как же воины отличат верных христиан от еретиков?

Конь аббата Сито стоял неподвижно, как каменная статуя. Арно Амори повернулся в седле и ответил:

– Пусть убивают всех, Господь узнает своих.

Эти слова слышали многие.

И тогда отряды крестоносцев ворвались в город, но было уже поздно, в нём хозяйничали рутьеры. Повсюду валялись мёртвые и изувеченные тела; в поисках добычи рутьеры вламывались в дома. Детей вырывали у матерей, порой отрубая им руки, или пронзали копьём тело и матери, и ребёнка. Отрубленные головы насаживали на острия пик и втыкали их в землю, так что улицы казались украшенными кровавыми горгульями. Ради домашней утвари, ради мелкой монеты разбойники убивали без различия пола и возраста.

Я надеялся, что воины креста остановят кровопролитие, силой оружия защитят мирных горожан. Но и их опьянила кровь и лёгкая добыча, и вскоре уже невозможно было отличить рутьера от крестоносца или жителя Безье. Все сражались против всех. Люди стали подобны бешеным псам, они набрасывались друг на друга, наносили страшные удары мечами и дубинами, кровь струилась по мостовой и смешивалась с уличной пылью и грязью.

Уцелевшие женщины, прижимая к себе детей, бежали к церквам Святой Марии Магдалины и Святого Иуды, надеясь найти защиту под их сводами. Когда храмы заполнились, священники заперли двери, облачились для службы и запели «Реквием», но крестоносцы вместе с рутьерами сломали засовы, ворвались в храмы и перебили всех. Я был в этих церквах, пол был завален трупами так, что некуда было поставить ногу, а стены были забрызганы кровью в рост человека.

За два или три колокола город превратился в кладбище. Крестоносцы бродили по улицам, сгибаясь под тяжестью награбленного. Начались драки из-за дележа добычи. И вот только тогда вмешались французские бароны, но двигала ими не совесть, а алчность. Кто-то сообразил, что богатая добыча досталась простым воинам, а знать не получила ничего. На улицы мёртвого города, лязгая доспехами, вступили отряды тяжёлой рыцарской пехоты. У рутьеров и крестоносцев попросту отбирали награбленное, а тех, кто пытался сопротивляться, убивали. С рыцарями легковооружённые наёмники, конечно, сражаться не могли. Они отступили вглубь кварталов и сделали по слову аббата Сито – подожгли город, чтобы его богатства не достались никому. Деревянные дома на окраинах запылали, как сухие листья. Над гибнущим Безье навис огненный смерч. Все, кому посчастливилось выжить, в ужасе бежали из города. От жара треснули и рухнули перекрытия собора, возведённого в честь Марии Магдалины. Собор стал могилой для тех, кто искал в нем убежища в день памяти святой…[144] Вот так и начался Крестовый поход против еретиков, предпринятый матерью нашей, римской католической церковью.

Ты спросишь, зачем я тебе всё это рассказываю, так? – внезапно спросил Гильом и тяжело посмотрел на меня.

Я растерялся.

– Нет, что ты, что ты…

– Не спорь, это написано на твоём лице. Но мне не у кого больше спросить совета. Скажи, что должен сделать человек, помеченный клеймом дьявола?

– Н-не знаю… Я же не священник. А ты, собственно, о ком?

– О себе, о ком же ещё? – спокойно ответил Гильом.

– Не замечал за тобой пристрастия к курению гашиша.

Гильом покачал головой.

– От крестоносцев я слышал о Хасане ибн Саббах[145] и его убийцах-гашишинах, но понятия не имею, что это за штука. Я не безумец, если ты это имеешь в виду, и мой разум пока не совсем отравлен вином, хотя после взятия Безье я ни дня не был трезвым. Если бы всё было так просто… Бросился на меч – и конец всему. Но что станет после смерти с человеком, душой которого завладел враг рода человеческого? Не знаешь? Вот и я не знаю. А вдруг самоубийство окончательно погубит мою душу? Я не могу так рисковать.