Последний современник

Хуже чем боль, чем смерть, чем декофт.О, как тоска наверчена!В «Комсомольскую правду» ни сдать стихов,ни поужинать в «Доме Герцена»!Я от тоски превратился в тень.Мне – хоть бумаги десть!Писал бы по тысяче строчек в день,да некому их прочесть.Блестит земля, стеклянный лоскулицами стекает.С жизнью искусство уже слилось –все говорят стихами.Хочется слова простого, ногде-то увязло и спит оно.Где ты, о, Коган? Приди, начинай!как прежде, круглые сутки,читай, прошу, в тишине ночнойдоклад «Гораций и Уткин»!Память о нем – до-красна горити сердце лекцию просит!Где Луначарский? Пускай говорито Гельцер и Наркомпросе!Нет великих! Вернуть нельзя.Речи великих стихли.Но сохраняет Колонный залдревних речей пластинки.Колонною стражею загнанный вглубь,в молчаньи громовом –на камышевом стебле, в углуцветет голубой граммофон.Солнечные системы пластинокна этажерках стынут.Лестничкой лезу на высоту,взял одну и приладил.И закружился черный сатурнна тонкой иглы      брильянте:

   Белей снег гор ли   марли у горл   орлы гор мерли   о вери май герл.Из гор май вырванирландец запел,ирландия ирлэндты пери и перл.   Мы банк в бок дули   летели в галоп,   и пинг понг пули   спикеру в лоб.О том, Том Джони, быть вам в Чоне,      том, том роооты наш нач бриттен, а мне быть вридом,   ври там рооо.Кружится пластинка, шуршит, шуршит,тихим спешит фокстротом.Звон фортепьяный, хрипок и шип,и я до глубин растроган.Взял другую, она залеглав шуршащий, странный всхлип.И вдруг застряла в звон игла.Слышу:   Вы ушли,      как говорится,         в мир иной!..   Владмир Владимыч!      Сколько лет!(что кирпичей в мажанге),а впрочем, только   в февралеза чаем на Таганке.Вы дамы ждете   к королю,на стуле   храп бульдога.– Володя, хочешь

   тюрлю-лю,конечно,   если много!А Лиля Юрьевна:   – Зачем?– Чтобы на всех   хватило.На Гендриковском,   между тем,в снегу   хрипит квартира,В морозах топчется Москва,Замоскворечье,   ругань…Звонок.   Пружиня на носкахи потирая руки,   вошел Асеев:      – Драсси, драссссь…И сел у самовара.С мажонгом,   Родченкой,      борясь,в сенях стоит   Варвара.И как в кают-компании,   в морозный      снежный шторм –свистит Москва   кабаньяв щелях   сосновых штор.Москва   в шевре и юфти,бредут,   молчат,      поют…

– Где Ося?   – Спит в каюте,в одной   из трех кают…Бредет мороз   по Трубной,небо Москвы   в рядне.Кончается!     Не трудносделать жизнь     значительно трудней…Колонный зал,   как был,      и мертв,и глуховат,   как прежде.Москва –   огромный натюрморт,в морщинах   древних трещин.Музей –   где жить –      не продохнуть,где все углы   в таблицах,а рупор тянется   к окнуи шорохом   теплится!Тверже шаг держи колонна,   в даль смотри,слушай песню батальона,   ать, два, три,шаг второго батальо…второго батальонапомни точно, брат, второго   ать, два, три

Другая черная змеяшипит какой-то вальс.Быть может, где нибудь мояпластинка завалялась?Хотя б обломок голоса!На крайней этажеркеищу, дрожу (от холода?)нашел – «Kirsanofs Werke»За горло ручки заводной!(Одесса… Море… Детство…)Тупа иголка! За однойдругую!   Наконец тозвук заворочался в тюрьме,и нет на мне лица –   «Мери-наездница,      у крыльца   с лошади треснется      цаца!»Врешь, пластинка! Читал не так,это чужая глотка.Моя манера не понятa –нужно легко и лётко.Нужен звон, а не мертвый лоск,который не уцелеет, –чтобы после стихов жилосьвыше и веселее.Я докажу, то что сказал,не дамся гнилью в растрату –сегодня полон Колонный зал,я выхожу на эстраду.В Колонном зале   тишь,и даже мухи   стихли.Ни лиц, ни стульев,   лишьна полках спят   пластинки.