Последний властитель Крыма

Нефедов долго молчал, полуотвернувшись, глядя на хмурящееся небо за стеклом. Звуки снаружи не проникали в кабину, но вот капли снова все сеялись и сеялись и ползли вниз по фонарю.

– Хорошо мне с ней, – наконец тихо сказал лейтенант. Штурман присвистнул:

– Так ребята правду говорят, все ее хвалят…

Подполковник резко вскинул голову, и тот, напоровшись на холодный огонь его глаз, сник и заблеял:

– А чего я-то? Я-то ничего… Все говорят…

Нефедов сделал движение, чтобы, встав с кресла, слезть по лесенке на бетонку, но командир властным движением остановил его.

– Дело твое, Леша, – раздумчиво сказал подполковник. – Ты не мальчик, и никто тебе не указ. Но, может быть, ты и жениться задумал? Или так погуляешь да остынешь…

– Может, и задумал. – Лейтенант в упор посмотрел на командира, и они минуту не спускали друг с друга глаз.

– Твое дело, – продолжая смотреть на штурмана, сказал подполковник.

– Но имей в виду, жены наши ее не примут. Здесь, в Алмазе, к ней попривыкли, а на базе, как прознают про ее историю, да поймут, что она малость не в себе, – пиши пропало. Сожрут ее бабы. Ты об этом подумал?

– Чем же она хуже? – спросил лейтенант.

– Не хуже. Слава у нее дурнее.

– Может, вы все на честных поженились?! – Нефедов возвысил голос. Обстановка в кабине наэлектризовалась.

– Не все, – так же твердо глядя на него, ответил командир. – Есть такие оторви да брось, что и твоей не чета. Да все по-тихому делают, по-умному, все шито-крыто. А твоя – как напоказ. Так что думай, Леша.

– То есть, или – небо, или – жена?

– Такова, Леша, селяви, как у вас, у французов, говорят… Подашь рапорт – подпишу, будешь здесь, в Алмазе, хоть складами ГСМ заведовать…

…Нефедов давно ушел. Летчики допивали молча, только струилась из наушников далекая светлая музыка да все сеялись да сеялись и сползали вниз бесконечные капли по широким, как небо, плексигласовым стеклам кабины бомбардировщика.

– Ладно, доставай вторую, – махнул рукой подполковник.

– А вот это дело! – обрадованной скороговоркой загомонил радист. – Посидим, оттаем… Слушай, Иван Николаич, может, составишь вечером компанию?

– А что за люди?

– Да ты же знаешь, самые классные девчонки здесь в медухе (медуха – медучилище – сленг.) учатся, со всего края съезжаются, особенно тунгусочки зло…чие. Бывает, девки сами рассказывали, когда общагу на ночь запирают, они хачиков на простынях подтягивают на второй-третий этажи, прямо с окон…

– Ну, я не хачик…

– Да не, Иван Николаич, я и говорю – сам пойдешь… Но ты пойми – хачики вялые висят, но не перечат, во – джентельмены, а?!

– Ладно, будет видно…

– Да чего там, – все пришептывал радист. – Там по тебе одна сохнет, девка – слюнями изойдешь, спереди да сзади по полпуда, а талия – как у балерины. Все тобой, Иван Николаич, интересуется. Когда, мол, в гости придешь…

– Да? – как бы раздумывая и раздумывая, сдаваясь, проговорил подполковник. – Хороша?

– Ну, ты меня, Ваня, знаешь, – запанибрата зашептал радист. – Такая краля – ахнешь. Да вот на тебя запала, других не подпускает.

– Ну, тогда, значит, про семьи – молчок, ага?

– Само собой, шеф, какие разговоры?! – щерился радист, разливая по кружкам. – Да ты не бэ, Иван Николаич, они ж медички, все чистые, вот чем еще хорошо…

Безразличные ко всему, стекали уже не капли – струи по плексигласу. И все пела и пела за тридевять земель отсюда женщина сильным и чистым голосом о чем-то мучительно красивом и хорошем, пела на незнакомом языке.

15 градусов по Цельсию

…A то кто снес бы ложное величьеПравителей, невежество вельмож,

Всеобщее притворство, невозможностьИзлить себя, несчастную любовьИ призрачность заслуг в глазах ничтожеств…В. Шекспир. «Гамлет», перевод Б. Пастернака.

Главная площадь Алмаза, начинавшаяся зданием администрации и оканчивавшаяся кабаком «Причал», кипела и бурлила. На сцене, той, что спешно достраивали плотники – так, торопясь, готовят к рассвету виселицы, – заезжая труппа давала представление. Гамлета играл худосочный, испитой и без грима бледный актер, на чьем лице отпечатались все мыслимые и немыслимые пороки, главным из которых, как и положено, была гордыня.

Впрочем, декламировал он с чувством меры, без подвываний.

Нефедов, Надя, Валька и ефрейтор Серебряков сидели за столиком у самого обрыва, на берегу Угрюм-реки. Внизу шумела вода, на площади стоял гром и звон, но город, еще пока не вусмерть пьяный, вполглаза следил за пьесой.

Нефедов был в обычной своей летной куртке без погон, ефрейтор – в патрульной черной, называемой «спецпошив», и тоже без знаков различия, и потому неравенство их в чинах было незаметным. По годам же они были ровесниками.

Девушки принарядились, и Валька переборщила с губной помадой, да еще и обвела карминовые полные губы траурной каймой карандаша.