Последний властитель Крыма

Слащов помолчал. Графская пристань бурлила. Толпа военных и штатских с боем брала стоявшие у стапелей суда. Конвой лейб-гвардии Финляндского полка удерживал от толпы трап ледокола «Илья Муромец», и на судно грузились остатки полка с боевым знаменем.

Истерично кричали женщины и дети, то тут, то там раздавались выстрелы и падали офицеры, сведшие последние счеты с жизнью. Артиллерийская батарея под командованием капитана Серебряного молча разделилась на два ручья – одни, побросав орудийные замки в воду, грузились на «Муромца», другие, меньшинство и в основном солдаты, уходили, растворяясь в городских улицах.

– Отца, мать и мужа старшей сестры, инвалида Мировой, к креслам привязали, чтобы они целый день смотрели, как сестер чоновцы-китайцы да латыши мучают, – вдруг прорвало Соколовского, – а я в хлеву, в дерьме прятался и оглоблю зубами грыз от бессилия. – Воспаленные глаза капитана, не мигая, уставились на генерала. – Я семнадцать раз в рукопашный бой ходил, трижды ранен, куда же мне теперь?!

Кадык офицера взметнулся и опал. Худая грязная шея выглядывала из-под шинели, и билась, билась, не утихая, синенькая жилка справа.

– Коньяку капитану, – негромко приказал Слащов, и штабс-капитан Ла Форе протянул Соколовскому личную фляжку генерала. Тот глотнул, и помог этот глоток.

– Еще, – приказал генерал, и подмигнула фляжка, и чуть разгладилось серое лицо офицера.

– Не знаю куда, капитан, но верю – Россия еще нас позовет, – помолчав, сказал Слащов. – Грузитесь с моими офицерами на «Муромца»…

Толпы народа, отчаявшегося попасть на отходившие суда, стояли на причалах. На окраинах еще постреливали – это держали последний рубеж обороны арьергардные казаки, прикрывая армию и от красных, и от зеленых. Люмпен, как зверь, почуявший, что опять вернулось его времечко, грабил магазины и пакгаузы, рвал на куски отставших и раненых добровольцев, насиловал женщин.

Почти из каждой гостиницы города доносился «Полонез» Огинского, а затем выстрел – это кончали с собой те, которым уходить было некуда, а оставаться незачем. Вошедшие в город красные собрали в гостиницах, домах и на улицах трупы около десяти тысяч русских офицеров. Пятьдесят тысяч осталось. Их по приказу интернационалистов Бела Куна и Розы Землячки, сначала обещав помиловать и обманув, секли пулеметами, топили сотнями в бухте, привязав за шею по десять человек к рельсу, рубили шашками с коней во рвах на окраинах и не могли всех извести почти год.

В дыму, под аккомпанемент совсем редких выстрелов «Илья Муромец» отвалил от пристани. Тишина висела над Севастополем, и только лошади с шумом и плеском кидались в воду и плыли за кораблями, уносившими их хозяев. По ним стреляли с кормы и бортов, но не попадали, и они держались на плаву еще долго, постепенно отставая и не веря, что люди их бросили, все тянулись в открытое море и, обессилев, тонули.

Ледокол отошел от причала уже метров на двести, когда офицеры, стоявшие в молчании на корме около Слащова, услышали истошный женский крик:

– Саша! Сашенька, сынок, куда же ты! Не покидай меня, Сашенька!

Ла Форе дернулся и, схватившись за обшлаг рукава слащовской шинели, весь превратился в слух. Он узнал голос матери, он не мог его не узнать.

Худенькая фигурка седой женщины металась у самого края причала, шляпка ее сбилась, она больше не кричала, только ломала себе руки. Вокруг махали руками отходившим, кто-то рыдал, кто-то молился, и нет-нет еще падал в воду застрелившийся.

Слащов повернулся к адъютанту.

– Выплывешь, Саша? – спросил он.

– Выплыву, Яков Александрович, – ответил Ла Форе.

Они обнялись, и штабс-капитан, выскользнув из шинели, расстегнув ворот френча, наклонился, снимая сапоги. Чернильные звездочки на его погонах бросились в глаза генералу.

– Подожди, сынок, – сказал он и сам снял погоны с плеч своего адъютанта. Ла Форе постоял секунду, потом, кивнув всем, сказал:

– Простите меня, братцы, ради Христа, – и бросился с фальшборта в воду.

– Не стрелять! Прекратить стрельбу! – раздались команды вокруг, и казаки, стрелявшие по своим коням, отставили винтовки.

В полной тишине, в легком дыму и тумане плыл Ла Форе в ноябрьской черной воде севастопольской бухты. С ним поравнялась гнедая кобыла, он обнял ее за шею, какое-то время казалось, человек что-то шептал животному в ухо, и затем оба повернули назад, к берегу.

«Илья Муромец», последний из русских кораблей, покидавших Севастополь, дал мощный прощальный гудок, и все встрепенулось, заголосило, зарыдало, заметалось по причалам в смертной тоске, предчувствуя лихую долю и страшный конец, и на пристани появились всеми забытые арьергарды донцов, собой прикрывших эвакуацию.

13 ноября 1920 года, Крым. Последний бой Русской армии

Отходившие части кавалерии все сильнее отрывались от батареи. Сзади с самого утра показавшиеся красные, численностью не меньше бригады, шли по следу отступавших, как волки, молча и неотвратимо.

После полудня расстояние до кавалерийской дивизии белых стало увеличиваться, а до красных – сокращаться.