Послевоенное кино

— Коротко говоря, американцы ловят его в джунглях, сажают в клетку и привозят в Нью-Йорк напоказ. Но он освобождается, перепрыгивает с небоскреба на небоскрёб, как прыгал в джунглях с дерева на дерево; погоня за ним, он вскарабкивается на мост, самый высокий в Америке, полицейские и тут за ним, вот-вот нагонят. Тогда он решается спрыгнуть с моста в реку Гудзон. Вот увидишь сам: с такой высоты он ещё никогда в джунглях не прыгал, ни в одной серии. Сначала видно, как его босые ступни отрываются от моста, они всё меньше, меньше, почти совсем уже не видны, минуты три проходит, ей-ей…

— Минуты три? — привстает с лежанки Миша.

— Да. Никак не меньше. Сам увидишь… Наверняка скоро и у вас покажут… И потом — всплеск на воде. Полицейские решают, что он, конечно, разбился. И уходят с моста.

— А он?

— А что — он? Ты же знаешь: Тарзан есть Тарзан. Он выплыл.

Удивительно всё же: почему мы так влюблены в этого трофейного Тарзана? Почему при виде всякого дерева высокого норовим тут же взобраться на него, покачаться на гибких ветках у самой макушки? Почему после всякого такого лазанья скашиваем взгляд на собственные бицепсы? Потому что он — герой, которому нам легче всего подражать. Мы и на вишню-то нашу стараемся вскарабкаться с помощью одних только рук и спрыгиваем на землю почти от самого лаза лежанки. Попробуй подражать герою, который воюет с автоматом в руках или носится на скакуне? А Тарзан гол как сокол, одни плавки на нём, да и то из листьев. Бегай, прыгай, шастай по деревьям, вопи во всю глотку — вот ты почти уже и Тарзан. С плаванием и нырянием, правда, трудней, поэтому мы вчера после обеда решили проверить, что за купание в гамбуровском ставке. Шли туда, в самую жару, целых четыре километра. Хоть и мелким оказался ставок в Гамбурове, накупались, нанырялись, накричались мы вволю. Изображали из себя то крокодилов, с которыми под водой сражается Тарзан, то носорогов, то бегемотов. Такой набаламутили грязи, что, вправду, под конец стали на бегемотиков смахивать. Пришлось на обратном пути отмываться из деревянной бадьи у старого степного колодца-журавля. Угорели совсем из-за Тарзана этого.

Под вечер, после ставка, я взобрался один на тарзанью лежанку, чтобы помечтать на мягкой сенной подстилке о предстоящем лете. Так тих был вечерний воздух, что я услышал внизу на дороге чьи-то неспешные, едва внятные шаги. Я выглянул сквозь лиственную прореху: это тётя Лиза шла к своей хате усталой, мягкой босой поступью.

Хотел уже было окликнуть её, поздороваться, спрыгнуть вниз, да спазма перехватила горло. Бедная моя тётя Лиза, как же неловко мне перед тобой! Вот опять: приехал и ещё не навестил тебя. Стыд, стыд! И в прошлом году всего несколько раз был я у вас, и то как-то на бегу. Ты-то после своих дневных трудов вон как медленно к дому добредаешь, а я тут прохлаждаюсь, о подвигах тарзаньих брежу. Даже не узнал ещё: как вы там? все ли здоровы? когда Тамарка на каникулы прибудет из своего педучилища? ходит ли дед Осип вслед солнцу? Что-то и не видно его на завалинке, не умер ли?

Так я пролежал, не шелохнувшись, наверное, с полчаса, пока Миша меня снизу не окликнул…

— Ты не уснул ещё? — спрашивает теперь он.

— Нет. Просто задумался. А что?

— Скажи, а тебе «Земля» нравится? Смотрел?

Я закрываю глаза. «Земля»?.. Кто-то, кажется, проходит внизу по дороге, чей-то смех вкрадчивый, счастливый. Может, парень обнимает девушку за плечи, а она в светлом платье… Скоро Колик вернётся из своего военного училища на летний отпуск. Девчата-одноклассницы уже забегали к тёте Нине, чтобы выведать: а когда же, каким поездом будет он из Киева?..

«Земля»?.. Нет, точно, кто-то идёт по нашей мягкой от пыли дороге, покачивается, будто немножко навеселе, топает сапогом об землю, пританцовывает, вот-вот вприсядку пустится, и дорога под ним вспухнет светлыми серебристыми клубами пыли…

На заре я просыпаюсь от порыва свежего ветерка, вижу алеющую полосу на востоке, вижу на расстоянии протянутой руки многое множество спелых вишен. Значит, это Миша не стал их есть или собирать, до моего приезда оставил.

* * *

Как ни оттягивал я эту минуту, а пора уже мне здесь проститься с вами, мои родные.

Дядя Ефим скоропостижно скончался на колхозном складе, который он сторожил по ночам. Тело его обнаружили утром. Он лежал, как и упал, лицом вниз, поверх кучки соломы, и когда приподняли его, то на щеке оставались рубцы от соломенных стеблей.