Посмертные приключения. Что может случиться с вашим телом после смерти?

Первый крематорий появился в Петрограде в 1920 году. На конкурс на лучший проект здания крематория откликнулось несколько сотен архитекторов. Из более чем двухсот работ были отобраны всего две: проект «К небу» Ивана Фомина и «Жертва» Арутюна Джорогова, до этого создавшего несколько архитектурных проектов православных храмов. На тот момент Джорогов отбывал тюремный срок за убийство и нарисовал эскиз прямо в камере на оберточной бумаге, используя самодельные чертежные инструменты. Проект Фомина комиссия отклонила. Его название, а также высокая башня с каменным факелом, через которую, по замыслу архитектора, души усопших устремляются в небо, не соответствовали идеологической направленности проекта. В итоге победителем был объявлен Арутюн Джорогов, которого специально для строительства крематория освободили из тюрьмы, но осуществить замысел архитектору не удалось. Из-за недостатка средств под крематорий было решено перестроить здание бывших бань на Васильевском острове. Регенеративную печь «Металлург» разработал профессор Горного института Вячеслав Липин.

Крематорий начал работу в декабре 1920 года. В ночь с 13 на 14 декабря в присутствии должностных лиц, медиков и администрации учреждения были кремированы останки 19-летнего красноармейца Малышева. На сжигание трупа потребовалось 2 часа 48 минут. По результатам кремации был составлен протокол, в деталях описывавший процесс сжигания человеческого тела. Вторая опытная кремация состоялась 14 декабря. На этот раз советская печь приняла тело скончавшегося от дизентерии 27-летнего красноармейца Ивана Михайлова. Впоследствии было проведено еще несколько экспериментальных сожжений.

Строительство и работу крематория курировал управляющий делами комиссариата Петроградского совета 26-летний Борис Каплун. У него возникла идея организовывать неофициальные экскурсии в крематорий, которые он лично устраивал для петроградской интеллигенции. Одну из таких экскурсий описал в своем дневнике Корней Чуковский:

«Через 20 минут мы были в бывших банях, преобразованных по мановению Каплуна в крематорий… Баня кое-где облицована мрамором, но тем убийственнее торчат кирпичи. Для того чтобы сделать потолки сводчатыми, устроены арки – из… из… дерева, которое затянуто лучиной. Стоит перегореть проводам – и весь крематорий в пламени.

Каплун ехал туда, как в театр, и с аппетитом стал водить нас по этим исковерканным залам, имеющим довольно сифилитический вид. И все кругом вообще сифилитическое: мрачные, каторжные лица с выражением застарелой зубной боли мрачно цепенеют у стен… в печи отверстие, затянутое слюдой, – там видно беловатое пламя – вернее, пары напускаемого в печь газа.

…Мы открыли один гроб (всех гробов было 9). Там лежал – пятками к нам – какой-то оранжевого цвета мужчина, совершенно голый, без малейшей тряпочки, только на ноге его белела записка: „Попов, умер тогда-то“.

– Странно, что записка! – говорил впоследствии Каплун. – Обыкновенно делают проще: плюнут на пятку и пишут чернильным карандашом фамилию.

В самом деле: что за церемонии! У меня все время было чувство, что церемоний вообще никаких не осталось, все начистоту, откровенно. Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь. Сгорела бы поскорее – вот и все. Но падаль, как назло, не горела. Печь была советская, инженеры были советские, покойники были советские – все в разладе, кое-как, еле-еле. Печь была холодная, комиссар торопился уехать. – Скоро ли? Поскорее, пожалуйста. – Еще 20 минут! – повторял каждый час комиссар. Печь остыла совсем. Сифилитики двигались, как полумертвые.

Но для развлечения гроб приволокли раньше времени. В гробу лежал коричневый, как индус, хорошенький юноша красноармеец, с обнаженными зубами, как будто смеющийся, с распоротым животом, по фамилии Грачев. (Перед этим мы смотрели на какую-то умершую старушку – прикрытую кисеей – синюю, как синие чернила.) Долго и канительно возились сифилитики с газом. Наконец молодой строитель печи крикнул: – Накладывай! – похоронщики в белых балахонах схватились за огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи, и, неуклюже ворочая ими и чуть не съездив по физиономиям всех присутствующих, возложили на них вихляющийся гроб и сунули в печь, разобрав предварительно кирпичи у заслонки.

Смеющийся Грачев очутился в огне. Сквозь отверстие было видно, как горит его гроб – медленно (печь совсем холодная), как весело и гостеприимно встретило его пламя. Пустили газу – и дело пошло еще веселее.

Комиссар был вполне доволен: особенно понравилось всем, что из гроба вдруг высунулась рука мертвеца и поднялась вверх – „Рука! рука! смотрите, рука!“ – потом сжигаемый весь почернел, из индуса сделался негром, и из его глаз поднялись хорошенькие голубые огоньки. „Горит мозг!“ – сказал архитектор. Рабочие толпились вокруг. Мы по очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: „раскололся череп“, „загорелись легкие“, вежливо уступая дамам первое место».