Посол III класса

— Народ татарский благодарен Российской империи за то, что она сделала его свободным от Порты Оттоманской, — говорил Шахин-Гирей. — Он надеется, что Россия его возвысит, а не унизит, не сделает презренным. Не надо сравнивать меня с послами других держав. Я потомок древней крымской династии, ведущей начало от Чингисхана, и даже в Константинополе великий визирь всегда наносил визит хану первым.

— Ханам, но не султанам, — возразил Панин.

Однако Шахин-Гирей твердо стоял на своем.

— Всепокорнейше прошу, — хмуро говорил он, — чтобы российский двор в подтверждение своих добрых намерений уступил мне в следующих двух пунктах: чтобы сделан мне был визит первенствующим министром, а на аудиенции у Ее Императорского Величества не принуждали меня снимать шапку.

Дело дошло до Совета, который принял соломоново решение Шахйн-Гирею была пожалована в подарок шапка с таким объявлением: «Ее Императорское Величество, освободив татарские народы от независимости Порты Оттоманской и признавая их вольными и ни от кого, кроме единого Бога, не зависимыми, изволит жаловать им при дворе своем по особому своему благоволению и милости тот самый церемониал, который употребителен относительно других магометанских областей, т. е. Порты Оттоманской и персидского государства По этой причине жалует она Калге шапку, позволяя в то же время и всем вообще татарам являться отныне везде с покрыты ми головами, дабы они в новом своем состоянии с другими магометанскими народами пользовались совершенным равенством».

Шахин-Гирей прожил в Петербурге до осени 1772 г.

«У нас теперь здесь Калга-Султан, — сообщала Екатерина Вольтеру, — брат независимого крымского хана; это молодой человек 25 лет, чрезвычайно умный и желающий образовать себя. Этот крымский дофин — самый любезный татарин; он хорош собою, умен образован не по-татарски, пишет стихи, хочет все видеть и все знать; все полюбили его».

Шахин-Гирей, получавший для проживания в русской столищ по 100 рублей в день, имел все основания быть довольным приемом, оказанным ему в Петербурге. Панин же опасался, что деньги были израсходованы напрасно. Превратить плоды блестящих военных побед в сухие статьи дипломатического трактата оказалось делом несравненно более трудным, чем представлялось Екатерине и ее ближайшему окружению.

В Петербурге между тем медлительность Обрескова начал; вызывать раздражение. Румянцеву пришлось оправдываться «В проезде его (Обрескова. — П. П.) через Молдавию старался я всеми способами уготовить ему возможные выгоды, сколь в том позволить могла здешняя во всем скудость, и предварил приказанием в Польше стоящие наши команды о выгоднейшем его равномерном препровождении по дороге до Киева. Во время свидания моего, паче же при отъезде из армии, я ему предлагал ко всему мои услуги, но ни слова он не сказал мне ни о деньгах, ни о другом чем-либо, что имеет нужду», — сообщал он Екатерине в августе с курьером.

На землю Украины Обресков и его спутники вступили 15 августа. Линию в Васильчикове миновали без задержек, так как киевский генерал-губернатор Воейков в знак уважения к Обрескову отчал приказ об отмене обязательного для всех карантина. Услышав впервые за долгие годы родную малороссийскую речь, увидев на Васильковском рынке крынки со сметаной, да еще по умеренной цене, Лука Иванович задрожал от радости. Да и не он один. В тот день не было ни толмача, ни рейтара в посольской свите, кто бы не пришел с рынка, объевшись, как кот, густой украинской сметаны.

Однако под Киевом, где всем свитским, за исключением Обрескова и Левашова, пришлось все же просидеть полсрока в карантине, Лука Иванович вновь дал выход накопившемуся в его душе раздражению.

— Зачем его крутонравное превосходительство, — выговаривал он Мельникову, — полез в Киев? Ведь заведомо было известно, в городе чума и уже отдан приказ жечь дома заболевших. Ведь Павел Артемьевич еще в Землине нашел дорогу в Петербург прямее и чище.

Из Киева обоз с посольскими вещами по чьему-то явному недосмотру был направлен в охваченную чумой Москву. На дорогах было неспокойно, озорничали разбойники. Под Тулой неизвестные мужики, сбив замок с окованного железом сундука, где хранилась вся посольская казна, унесли 700 голландских червонцев.

Впрочем, об этом печальном происшествии Алексею Михайловичу стало известно значительно позднее. Из Киева он направился прямо в Петербург, где его с нетерпением ждал Никита Иванович Панин, стремившийся как можно скорее начать мирные переговоры.

Подробности приема, который ожидал Обрескова осенью 1771 г в северной столице, нам достоверно неизвестны. Скупые архивные документы сообщают лишь о том, что за мужество и стойкость, проявленные в турецком плену, он был награжден орденом Александра Невского и назначен членом Коллегии иностранных дел.

Глава XIV

МОСКВА — САНКТ-ПЕТЕРБУРГ — ФОКШАНЫ

Сентябрь 1771 — август 1772 г.