Посол III класса

Осенью 1771 г. северная столица находилась в сильнейшей ажитации. Город был обложен карантинными кордонами, в лавках пропал уксус, все говорили о моровом поветрии — бедствии, которого Россия не знала уже больше века.

Еще весной 1770 г., когда русская армия возобновила кампанию в Молдавии, она встретилась со страшным врагом — чумой. В конце лета чума распространилась по Малороссии и появилась на границах России. Чтобы предохранить Москву, в Совете было решено воспретить въезд в столицу, но московский главнокомандующий фельдмаршал Петр Семенович Салтыков воспротивился этому.

«В таком великом городе множество людей, которые питаются привозным харчем. Помещики и те получают товары из своих деревень и везут их через Москву: мясо, рыба и все прочее через здешний город идет. Низовые города, Украйна, со всех сторон едут — запретить въезд в Москву никак невозможно», — писал он Екатерине.

В декабре 1770 г. первые признаки грозного заболевания обнаружились в Лефортове, в малом госпитале на Введенских горах. Однако наступившие холода приостановили распространение болезни, и 8 января 1771 г. в Совете была зачитана реляция Салтыкова о прекращении «оказавшейся в Москве заразительной болезни. Однако по весне на большой суконной фабрике, находившейся Замоскворечье, близ Каменного моста, начали умирать люди. Погребали их тайно в ночное время. Посланные врачи удостоверили, что умерли 130 человек и больны 21.

— Болезнь сия есть гниючая, прилипчивая, заразительная и очень близко подходит к моровой язве, — доложили Салтыкову.

Тот немедля собрал Сенат и решил закрыть фабрику, отправить больных за город, а здоровых перевести в наемный дом на Мещанской улице, оцепить его и прервать сообщение. Узнав об этом, более двух тысяч фабричных, работавших на фабрике, разбежались по городу, разнося заразу.

Получив тревожное сообщение из Москвы, в Совете принялись судить да рядить: кому поручить охранение первопрестольной от заразы? Остановились на кандидатуре генерал-поручика Еропкина, человека энергичного и решительного. 25 марта вышел указ, поручивший ему заведовать народным здравием в городе Москве.

Еропкин принялся за дело рьяно. Были назначены особые смотрители, в ведение которых отданы полиция и доктора. Служители, одетые в вощаное платье, стали перевозить больных в Угрежский монастырь. Вокруг монастыря выставили караулы, а обывателям было рекомендовано курить в комнатах можжевельником для от вращения заразы. Одновременно разыскивали разбежавшихся фабричных и свозили оных в Данилов и Покровский монастыри. Главный же карантин был устроен в Симоновом монастыре, вскоре на полнившемся народом. Еропкин уговорил заводчиков и купцов закрывать фабрики и устраивать лазареты, но приказы, отдаваемые властями, ввиду неминуемых больших убытков исполнялись неохотно. Священники с амвонов просвещали народ, читали наставления, как бороться с заразой, однако большого толку от этого не было.

Въезд в Москву ограничили. Из восемнадцати главных застав оставили семь, остальные закрыли.

Еропкин творил чудеса распорядительности, сам ходил в Симонов монастырь осматривать больных, отдавал распоряжения.

— Билет на мою кончину еще не выписан, — говорил он докторам, умолявшим не прикасаться к больным руками.

Преградой ему была народная косность.

Московские обыватели боялись не столько чумы, сколько карантинов и больниц и не желали отрекаться от освященных веками церковных обычаев. Покойных лобызали «последним целованием», обмывали — и заражались. Люди побогаче устремились за горчи, на сельский воздух, оставляя челядь без надзора. Начались грабежи.

Между тем размеры несчастья день ото дня увеличивались. В апреле в Москве умерли 778, в мае — 880, в июне — 1099, в июле — 1708, в августе — уже 7268 человек.

«Каждое утро, — писал очевидец, — фурманщики в масках и вощаных плащах длинными крючьями таскали трупы из выморочных домов, другие поднимали их на улицах, клали в телеги и везли за город; у кого рука в колесе, у кого ноги, у кого голова через край висит, безобразно мотается; человек по 20 взваливали на телегу».

Вскоре, однако, и фурманщики начали заражаться. Пришлось обратиться к преступникам и каторжникам, находившимся в московских тюрьмах. Для этих «мортусов» были отведены специальные дома при каждой полицейской части. Несчастные получали от казны все: еду, одежду, рукавицы и, самое главное, надежду на свободу и прощение, если останутся живы.

Москву охватила страшная паника. Дела в присутственных местах остановились. Все, кто мог, бежали из Москвы. Сами власти в тот критический момент опустили руки.

14 сентября Салтыков обратился к императрице с просьбой позволить ему «отлучиться, пока чума по холодному времени может утихнуть», и в тот же день, не дожидаясь ответа, удалился в Марфино, в свою подмосковную резиденцию. «Болезнь, — писал он, — так умножилась и день ото дня так усиливается, что никакого способа не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк старался себя охранить».

Екатерина, придя в ярость от подобного малодушия, назвала Салтыкова «пережившим свою славу старым хрычом».