Постсоветская молодёжь. Предварительные итоги

Слой коллективных представлений, играющих роль стандартов социетальной интеграции, идеологических и символических структур предшествующих эпох, воспроизводится в молодом поколении с минимальными изменениями. Композиция этих образцов коллективной идентичности не меняется, но интенсивность их выражения постепенно снижается у молодых людей. Основная ценностная коллизия представлена фрустрирующим разрывом между остатками коммунистической утопии в сочетании с претензиями на сохранение за нынешней Россией того же статуса «Великой державы», который имел СССР, и представлениями о бедности россиян и бесправии граждан в их частной повседневной жизни. Несмотря на все изменения в характере потребления и поведении нового («путинского») поколения, базовые установки молодежи оказываются достаточно консервативными и воспроизводят специфические черты адаптивного поведения, характерного для общества на поздних стадиях советской системы или ее разложения.

Некоторое ослабление прежней структуры коллективной идентичности связано с вытеснением и блокированием у нового поколения травмирующего разрыва имперских претензий и действительности стагнирующего общества. Молодежь, снимая с себя ответственность за политические процессы в стране, воспринимает себя свободной от советского прошлого. По сути, эта «свобода» есть не что иное, как неспособность справиться с грузом накопленных моральных, социальных и политических проблем российского общества, его наследия от предшествующих эпох. Защитным барьером против фрустрирующего сознания этой личной неспособности или национальной неполноценности является стремление к самоизоляции (идеология «особого пути России», которую разделяют не менее трети опрошенных). Идеология «России как особой цивилизации», отличной от Запада, позволяет сохранять возвышающую россиян (вне зависимости от возраста) убежденность в том, что «Россия – страна великой духовной культуры», эманация и сияние которой распространяются на всех ее жителей («русских») с момента рождения. Молодые люди считают себя более успешными в социальном плане в сравнении с поколением их родителей, более свободными, но в то же время зависимыми от власти и аполитичными, тревожными, неуверенными в своем настоящем и будущем, отказывающимися от участия в общественной и политической жизни не только страны в целом, но и в жизни местного сообщества. Дополнительным фактором психологической компенсации травмы коллективной несостоятельности и пассивности оказываются антизападный ресентимент и комплекс жертвы. Эти механизмы выражены слабее, чем у предшествующих поколений, прошедших социализацию и идеологическую проработку еще при советском строе, но тем не менее для значительной части молодежи, особенно из социальных низов, депривированной, бедной и обладающей ограниченными ресурсами, они вполне работоспособны и функциональны.

Политические предпочтения молодежи заданы расплывчатым образом западной демократии, политического устройства европейских стран, но каких-либо признаков готовности к практической реализации своих идеалов и предпочтений мы не обнаруживаем. Открытое и твердое нежелание участвовать в политике, в деятельности демократических партий в России означает, что необходимых мотиваций, гражданской ответственности за положение дела в стране у основной массы молодежи нет. Политически ангажированы (сознают свою личную ответственность за положение дел в стране и обществе) лишь 2–4 % респондентов. Почти половина опрошенных сознательно дистанцируется от участия в общественно-политической деятельности, остальные ограничиваются пассивными формами созерцания (телесмотрением) и обсуждения текущих событий или голосованием на объявленных администрацией регулярных выборах за допущенных властью кандидатов партий из кремлевского списка. Такие данные не позволяют говорить о формировании в России, по выражению А. Инкельса, «личности современного типа».

У молодежи сохраняется табу на рационализацию советского прошлого. Никаких свидетельств нового понимания природы советского тоталитаризма и воспроизводства его институциональных компонентов в настоящее время не обнаружено. Это не «вина» поколения Z, а следствие специфической работы государственных институтов, блокирующих проблематику «проработки прошлого» и выработки демократической исторической политики. Напротив, все данные указывают на усиление значимости идеологических стереотипов и мифов позднего социализма. Другими словами, мы имеем дело с искусственным «старением нового поколения»

(К. Мангейм).

В теоретическом плане одним из выводов настоящего исследования является требование пересмотра и уточнения концепции поколения, принятой в современной социологии. Необходимо большее внимание к воздействиям и последствиям непрерывной работы ключевых социальных институтов, обеспечивающих социализацию и интеграцию нового поколения в общество, контролируемое политическими партиями, отличающимися консервативной идеологией и руководствующимися интересами удержания власти.