Посвящение

На прикроватной тумбочке у меня стояли фотографии светловолосой миловидной молодой женщины — моей немецкой «матери», чтобы я хорошенько запомнила её облик. Я иногда смотрела на них и воображала, как она двигается, разговаривает, смеётся, плачет, обнимает мужчину, кормит ребёнка. Единственное, от чего я воздерживалась, — вызывать её душу на контакт. И без того я слишком активно оживляю её образ силой фантазии. Если её душа придёт, как бы не зацепилась за фотографии, за мои мыслеобразы, как бы не осталась бродить, неприкаянная, невольно привязанная ко мне. От такого поворота событий вышел бы один вред. Ещё сильнее я остерегалась вызывать на мысленный контакт умершую девочку, роль которой должна была играть. Причина — та же: как бы эта несчастная не прицепилась ко мне. Пусть с обеими пребудет мир где-нибудь подальше от тех мест, где я стану использовать их биографии и имена. Цели мои — благие и без корысти, потому умершим не резон обижаться на меня.

На сей раз мне вновь пришлось прибегнуть к помощи фантазии и представить, будто тихим, нежным голоском эта миловидная немка читает книжку своей маленькой дочери.

То ли стало мне жалко тётку — что она была вынуждена читать своему ребёнку всю эту безрадостную муть, то ли неведомую девочку, которой пришлось довольствоваться таким сомнительным развлечением, да ещё и полюбить его за неимением выбора. То ли себя стало от чего-то так остро жаль, и тёплой занозой в сердце запульсировало собственное детство, полное настоящей жизни: стрёкота кузнечиков, солнечной зелени и искрящегося инея, аромата лугов, вкуса ягод и сосулек, холодного ветра в лицо и морозной пышности свежего снега, простых разговоров домашних, их добрых рук с огрубевшей кожей. Тёмными зимними вечерами — жаркие полати и рассказы отца о фронте. Все случаи у него выходили курьёзными или весёлыми, можно было слушать миллион раз. И ни одной книги, что ж с того?

От безысходности, от того, что, хоть убейся, не могу выполнить такого простого задания, а следовательно, бездарна и провалю всё задуманное, я разревелась. Да так сильно, что не остановиться. Должно быть, сказалось перенапряжение от сверхнасыщенной программы подготовки, которую я проходила в бешеном темпе. Ну, реветь так реветь, как учили. Тем более никто не видит и не слышит! Я экранировалась от девчонок, чтобы не почуяли неладного, и прорыдала не менее часа. Успокоившись, отправилась умываться. Время было уже после отбоя.

Правду говорили учителя: интуиция прошибает любой экран! Навстречу мне по коридору — Женя! Само собой, совершенно случайно. Заплаканного лица было не скрыть: мы обе шли с лампами в руках. Плюс говорю в нос: разбух от соплей. Теперь скрывать причину слёз глупо: Женя с Лидой должны знать всё о моей подготовке и её трудностях. Это необходимо, чтобы впоследствии они понимали сообщения, которые я стану им передавать. Мы с девчонками должны быть продолжением и дополнением друг дружки.

Я увела Женю в свою комнату, поведала, чем расстроена. Женька обняла меня, чтобы утешить, но её реакция по существу проблемы стала для меня полной неожиданностью.

— Таськ, пойди и доложи товарищу Бродову.

Я воззрилась на подругу в немом изумлении. Женька добавила в голос назидательной строгости:

— Тася, сама посуди: наука Антона Карловича не помогла, с заданием ты не справилась. Задание важное. Вдруг там

эта мелочь тебя раскроет?

— Женька, ну давай без прописных истин!

— Ещё одну — и всё: нельзя замалчивать трудности. Так что иди к Николаю Ивановичу немедленно, даже не раздумывай!

Не хватало, чтобы из-за моих нервов отменили всю операцию!

— Я лучше ещё попробую.

Женька вместо того, чтобы ответить на мои слова, ответила на мысль:

— Я не вижу, чтобы он снял тебя с операции. Он найдёт какой-то способ, решение.

Отчего же не доверять Женькиным пророчествам, если они проверены-перепроверены и признаны высоковероятными? Только я чувствовала, что подружка держит ещё карты в рукаве и чего-то недоговаривает.

— Все спят давно.

— Николай Иванович долго не спит.

Что ж ты так давишь на меня?

— Товарищ Бродов только сегодня вернулся. Завтра схожу к нему в культурное время.

Интересно, неужели я одна замечаю, что Николай Иванович всякий раз после возвращения из Куйбышева или Москвы сидит в своём кабинете целый день, никого без крайней необходимости не принимает и не вызывает и при этом экранируется наглухо? То есть любая из нас его экран пробила бы, если бы захотела, но… это неприлично — всё равно что в замочную скважину заглянуть… А кстати сказать, может, и не пробила бы, как знать. Он вряд ли так успешно закрывается сам. Дело не простое даже для способных: когда лучше получится, когда хуже. Ему, скорее всего, кто-то из профессионалов создал надёжный ключ… Что ж, если девчонки не замечают, то и нечего болтать лишнее. Одно дело — делиться с подругой своими тайнами, другое — чужими.

— Ещё за ночь, может, сама справлюсь, — добавила я для убедительности.