Потребитель

— Ооооооо, даааа, я вижу! Вам нужна кооомната! Да. Вильфредо! Вильфредо! — Пожирая деньги глазами, менеджер бесстыдно пускал слюни, точно одержимый мастурбатор при виде непочатой баночки вазелина. Плечи торчали у него над ушами. Пальцы обеих рук он сложил у подбородка, будто удерживал его на лице. Нарост на его веке стоял по стойке «смирно», как солдат с каменным лицом. Громила Вильфредо появился из туалетной двери, скрытой в пурпурной бархатной стене. В туалете полуразвалившийся черно-белый телевизор, перемотанный изолентой, выплевывал на испанском плотоядные комментарии к матчу реслингу, мигавшему на экране. Крупным планом — искаженное лицо в конвульсиях боли, крушимое ударами мясистой руки в рот, — рука рвала лицо, как крючок пасть форели. Голос звучал так, будто яйца комментатора прибили к усеянной булавками доске, и он гавкал, красочно описывая свое убожество через игрушечный мегафон. Громила задумчиво и неуклюже надвигался — чудовище эпических пропорций. Его лысая голова была размером с баскетбольный мяч, оплетенный вытатуированной паутиной. В центре паутины пульсировала мембрана, выполненная в примитивистском тюремном стиле.

Громила возник, как джинн, из тесных стенок своего сортира, раздраженный, что его оторвала от кровавой пирушки матча детская кукла, сделанная из ершиков для чистки трубки и белой кошачьей шерсти, с черными керамическими дисками вместо глаз и окровавленной тряпкой вместо майки. Юноша понял, что его вот-вот прикончат, и соплей выскочил на улицу, где душа его подсохла на солнце.

Из двойных дверей кинотеатра через плохой усилитель неслись удары и стоны, сопровождаемые рассыпающимся совиным хохотом и пародийными воплями ужаса. Громила стоял, тупо осматривая юношу, словно тот был чем-то, только что выдавшимся из кожи. Его кисти были парой корчившихся поросят, приклеенных к окончаниям рук. А руки — размером с ногу молодого человека.

— Ему нужна комната, Вильфредо… Он студент или что-то типа того, а?

Менеджер посмотрел на юношу, ожидая, что тот солжет. В холле теперь не осталось никого: всех втянули ужасы на экране, словно толпу младенцев, лакающих сладкое молоко из огромной общей сиськи.

— Я — Я — Я — Я — Я — Я… НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!.. Я — Я — Я — Я… — был ответ юноши.

Он страдал детским заиканием, которое возвращалось всякий раз, когда амфетаминовый марафон длился более трех дней. Зубы начинали шататься у него в деснах. Когда он обсасывал их, рот наполнялся дурно пахнущей кровью, что покрывала язык горьким красным налетом. Его дыхание пахло гноем. Когда он открыл рот, облако гнусных газов вылетело оттуда.

— НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! — повторил он, и сухожилие на его шее задрожало змеей, ползающей под кожей.

— Очень хорошо! Он говорит! Это впечатляет! — оборвал его менеджер, будто поощряя дрессированную обезьянку за исполнение особо низменного трюка. — Сто долларов в неделю, двести долларов за безопасность и ущерб. По сто долларов мне и Вильфредо в качестве оплаты за риэлторские услуги. Мне плевать, что вы там будете делаете, лишь бы меня не впутывали.

У молодого человека сложилось впечатление, что прежний жилец все-таки впутал его, и закончилось это тем, что громила одел своих поросят в кровавые жилетки.

Юноша последовал за менеджером в глубь здания. Роскошные малиновые волны разворачивались перед ними, как язык. Деньги сыпались из его карманов, будто семена на поле. Громила, Франкенштейн-земледелец, нагибаясь, подбирал их.

Двери кинотеатра кровоточили мокрыми ритмичными звуками:

— О, детка! О, детка! Еще! — требовал кто-то с экрана.

— На тебе! На еще! — следовал ответ, сопровождаемый чудовищным хлюпаньем, будто сотня сальных анусов издавала утробные звуки одновременно.

Они вошли в потайную дверь, которая вела в чешуйчатый мир фресок, пасторальной вакханалией запечатлевших похотливые сцены: Брейгель глазами голливудского порнографа тридцатых годов. Когда дверь за ними захлопнулась, жара, дыша гниением, мгновенно стала удушающей, как в легких трупа. Тьма была кромешной, будто цвет и свет высосали в трубу.