Потребитель

Зажигается свет. Внезапная голубая белизна. Я стою на своем рабочем столе и задрав голову, не мигая, гляжу в лампу дневного света наверху, и свет изливается мне в глаза с такой силой, что становится черным. Руки мои по-прежнему раскинуты распятьем.

Дженнифер тянет меня за штанину. Заглядывает снизу в глаза, и лицо ее искажено от досады — это ряшка свиньи, косо прикрытая маской манекенщицы. Она вынуждает меня спуститься, изображая сострадание. Из ноздрей ее несется блеянье — пронзительное, тошнотворное. Я опускаю руки, сдаюсь, сую их в карманы и спиной соступаю на стул, затем на пол. Не отходя от стола, смотрю в зеленые отсветы компьютерного терминала, и меня поражает собственное лицо, наложившееся на диаграммы и цифры. Ничего не изменилось. То же самое лицо, что я презираю, лицо, которое я так и не научился считать своим, лицо, которое мне всегда хотелось содрать, — и прожить остаток жизни с оголенными мышцами, нервными окончаниями, венами напоказ. Но мое лицо неумолимо, неизменно, идеально привлекательно, безупречно.

Весь день Дженнифер наблюдает за мной, выглядывает из-за угла своего конторского отсека, где работает за компьютером, лишь чуточку напрягая лоб, чтобы на нем проступила жалость, хотя, если по правде, читаться на нем должно презрение, отвращение. Время от времени она спрашивает, все ли со мной в порядке. Я отвечаю, что да, конечно, а сам не отрываю глаз от экрана. Голова ее снова ныряет за перегородку, клавиатура пощелкивает под натиском ногтей, и в ее машине вспыхивает визгливая симфония пытки.

И я остаюсь в одиночестве перед рабочей станцией — одна рука в промежности, другая — печатает план игры по разрушению моего подсознания.

1985

Три детские сказочки

1

Справа — неприступный обрыв. Его стены возносятся ввысь, изрытые сотней пещер, уводящих в глубь сплошной скалы, змеясь под плато, что сверху. У зева каждой пещеры притаились на корточках по двое-трое нагих убийц — они смотрят, как мы проходим внизу по ущелью.

Слева начинаются тропики — стена листвы и шипящего тумана. Низкий несмолкаемый рык зверя, что таится где-то за деревьями, неотступно следует за нами, подлесок шелестит, ибо зверь идет за нами по пятам.

А мы движемся дальше, и насмешки сыплются на нас с обеих сторон. Убийцы обнажают ножи, скалят почерневшие сочащиеся зубы, мягко воркуют нам, словно мы — заблудшие зверушки и еще можем к ним вернуться, приманенные к собственному убийству кротостью их голосов.

Зверь рвется вперед, высовывая из кустов свою отвратительную башку, плещет лиловым языком, хохочет, как полузадушенный младенец, а потом вдруг отступает в джунгли, и кустарники смыкаются за ним.

Одежду нашу уже давно сорвало с тел, а кожа у нас излохмачена и кровоточит. Солнце пропекло насквозь наши язвы. Мы обречены, но шагаем дальше, слишком оцепенев, слишком отупев, чтобы остановиться и отдаться в жертву.

Страх попасться этим убийцам — повиснуть на крюках, вогнанных в кожу у загривка, медленно поджариться заживо над низким пламенем, когда плоть ломтями сдирается стела и поедается у нас же на глазах, — гонит наши ноги вперед, не дает глазам закрыться окончательно.

Мы неизбежно забредем в джунгли, где нас разорвет зверь. Он затащит нас в свою тайную берлогу и станет играть с нами, пока не надоест, а потом пожрет нас.

Но клыки, вонзенные в наши внутренности, не столь кошмарны, как ножи и костры человеческих убийц, и мы заваливаемся в кусты, побежденные, и ожидаем, когда за нами придут. И забываясь сном, мы чуем его дыхание нам в затылок, жаркое и влажное, и он тычется рылом в наши тела. И говорит с нами по-человечьи — невинным голоском маленькой девочки, успокаивая нас, утешая, тихонько посмеиваясь собственным словам.

2

Я не узнаю себя, пока не совершу деяния, меня отрицающего. Только так я стану сильным, ибо напал на то, что защищаю, ибо срезал вожделенье, не успело оно созреть. Я — жертва. Случайные вторженья опыта проникают мне в разум и преобразуют меня. Напротив, глядя на то, чем хочу обладать, я исполняюсь отвращения, ибо мне хочется впитать это в свое тело. А оно внушает мне омерзение, потому что не мое. Когда он касается меня, подталкивает меня, грубо вводит себя, я вижу в нем себя и калечу себя так же как и ее.

Я неспособен стереть свое вожделенье, пока он мне его не сотрет. Когда я — в его разуме, я — наемная убийца. Я свяжу его руки у нее за спиной, а ее руки привяжу к его ногам. Облизывая его лицо, покрывая ее щеки слюной, я туго сожму свой хуй и себялюбиво выебу самого себя в пизду, а от него уклонюсь. Исторгнув семя себе в пизду, я ухожу в ванную и сразу же тщательно вымываю его из себя, уже ощущая в себе заразу. Я спускаю в канализацию все его следы. А потом возвращаюсь в спальню и встаю над его связанным телом. Я мочусь на нее, а она изо всех сил пытается выпутаться. Ей нравится мокнуть под собственными мертвыми отходами. Он считает, что владеет мной, но я — ничью. Его не существует, он лишь вторгается в мою инверсию, эгоистично подстрекаемый мною.

3