Потребитель

Мы оба напились, и она двинула мне в рожу и сломала три пальца на правой руке об мою скулу. Потом рухнула на кровать, рыдая — но не от боли, а от досады, что не удалось мне вмазать. Я потянулся к ее запястью, любуясь гладкой полнотой ягодиц, нежным мерцанием пульса под кожей рядом с солнечным сплетением, что выстукивал такт ее всхлипов. Для женщины сильной запястья у нее были слишком хрупкими и тонкими — словно куриные косточки. На свою-то злость я способен смотреть объективно — вон она, уродливый карликовый раб, всегда рядом, всегда ждет, чтоб науськали на жертву по моему выбору. Я поднес ее запястье к губам, поцеловал набухшие синие вены, а затем быстро дернув — этот жест я помнил еще по бейсбольным подачам в детстве, — сломал ей руку в суставе. Запястье вяло повисло мертвым зверьком, соединенное с остальной конечностью лишь тонкой кожаной шелухой. Она тут же лишилась чувств и рухнула на подушки и пуховое одеяло нашей постели. Бессознательное тело приняло позу, в которой она часто располагалась, приглашая меня поебаться: руки закинуты за голову вольным нимбом, атлетические ноги, теперь лишь слегка вздувшиеся от пьянства, согнуты в коленях и разведены. Рот ее раззявился, в уголке набухла струйка слюны. Из ее желудка поднималась вонь скисшего алкоголя. Глаза были закрыты, но левое веко соблазнительно подергивалось, отзываясь на яростный ритм ее грез. В глазных впадинах собирались слезы, чуть подрагивая плоской горкой, затем переливаясь и стекая по щекам, наполняясь и переливаясь, снова и снова, — а она спала. На подушке у самой ее щеки расползлось пятно, очерчивая контур ее лица. Я положил руку ей на лоб, чувствуя, как сквозь кожу мне в пальцы сочатся ее сны, набухают в венах на руке и рассасываются теплыми лужицами света у меня в груди. Из этого тепла внезапно проросла настоятельная потребность убить мою жену, и волны наслаждения, содрогаясь, прокатились по всей моей нервной системе. Я сгреб в горсть ее волосы, сначала постепенно сжимая, затем расслабляя хватку, наблюдая, как подрагивают ее губы, отвечая различным стадиям боли, как если бы каждый слог был лепной формой, которую творило тщательно отмеренное напряжение моего кулака. Но вот я сомкнул руки у нее на горле и начал сдавливать, а она открыла глаза и просто лежала, глядя на меня. Я отпустил ее, налил в рюмку немного виски из бутылки на тумбочке и выпил. Узел насилия в желудке вздулся и развязался нежным спазмом сожаления, затем любви.

Мы вернулись из больницы, когда вставало солнце. Горбились черные силуэты зданий, окружавших дорогу, по которой мы ехали в такси, — подсвеченные сзади и у оснований сепией оранжевых огней, отражавшихся в реке. Она терлась головой о мое плечо, то и дело задремывая и просыпаясь. Мы ехали, а она целовала струйки слез, катившиеся у нее из глаз, по щекам, мне на шею, мягко смакуя сладость собственной печали, смешанную со знакомым привкусом моей кожи. Я наблюдал, как маслянистый свет мигает на городском булыжнике, а она положила свою изувеченную руку мне на колени. Теперь она от кончиков пальцев до локтя была закована в белый гипс. От свежей брони шло ровное тепло, и казалось, между ног у меня оно становится горячее. Она заметила мою эрекцию и неповрежденной рукой тихонько расстегнула на мне брюки. Затем положила голову мне на колени и взяла меня в рот, защищая от света и холода. Слезы ее стали одиноким проводом электрического жидкого серебра, который бежал по венам моего пениса куда-то во тьму. Закрыв глаза, я все равно видел, как за стеклами такси мигают красные светофоры. В моем горле дернулась тошнота — ночной алкоголь начал растворяться.

Весь день мы провели в своей спальне без окон — согревались свежей выпивкой и теплом, что излучали наши тела, двигаясь под пуховыми курганами нашей постели. Белый хлопок простыней и подушек поглощал свет единственной свечи, горевшей на тумбочке, фосфоресцируя белым в холодной черноте ночи. Шевелясь под снежным покровом, наша тёплая от света кожа лучилась. Бледно-розовые и кремовые оттенки освещали силуэты нашей плоти изнутри, будто внешние раковины тел были прозрачной пластиковой пленкой, испускающей охряный свет пригашенной лампады у нас в животах. Наш пот пах сладко, а на вкус был, как виски. Опьянение наше висело на мягкой границе ступора и мерцающей радости, предшествующей ему. Вдруг весь скопившийся у меня в крови алкоголь вихрем пронесся сквозь меня: я будто ввел его дозу прямо в вену. Помню, как целовал и пил слезы, по-прежнему катившиеся у нее из глаз, а мы вжимались друг в друга и вновь бессильно распадались на постели, и разум мой обволокся тупым бессознанием: я слышал приглушенное громыханье ее голоса, но едва понимал его, а голос затихал, смутно укоряя меня за слабость.