Поцеловать небеса. Книга 1

Именно в те времена, я начала вдруг понемногу смекать, что мечты иногда сбываются. Не все, а только те, маниакально-сильные, из-за которых пропадают покой и сон. Мысли материальны… Но я держала это открытие в тайне, словно боялась лишиться чудесного дара. И замечтала себе работать в Москве. В настоящем театре.

– Где взяла штаны? – пытал меня недоверчивый Лисовский. – Где ты за ночь взяла штаны? – допрашивал он меня по слогам.

– Представляешь, нашла деньги у тебя в подъезде!

– Так не бывает. Врушка!

– Это у тебя не бывает. А у меня бывает.

Валя был в шоке. Итак, Коленька. Наш угрюмый девственник был не так прост, как казался. Вскоре намечался спектакль, в котором мы, по иронии, именно с Николаем производили бутафорский взрыв под сценой. Для этого использовался абсолютно настоящий порох. Внешне все выглядело безобидно. Коленька забирался на невысокий постамент, брал в руки узенький металлический совочек на полутораметровой деревянной ручке. От совочка тянулись два провода, предназначенные для включения в сеть. Мы насыпали на совок порох таким образом, чтобы он закрыл оголенные провода. Коленька вытягивал руку наверх, я включала устройство в сеть, и в открытый люк, на сцену, вырывался вполне настоящий взрыв. А перед этим, прямо на постамент, целясь мимо Коленьки, из люка выпрыгивал ведущий актер театра. Дозировка пороха определялась четко – половина чайной ложки.

Коленька доверчиво принял из моих рук совочек, как всегда осторожно, боясь стряхнуть частички и сорвать трюк. Мы приблизились к открытому люку и начали ждать нашего «звездного часа».

– Коля, ты зачем Лисовскому про оперетту рассказал? Я же вас вином и шпротами потчевала, которые из гостиницы принесла. Неблагодарный ты, Коля.

– А при чем тут я? Он меня сам к стенке припер. А себя я люблю больше, чем тебя, извини.

В это время мы услышали нашу реплику со сцены, после которой и должен состояться взрыв. Нам на голову, как обычно, прыгнул Сергей и убежал сразу, не здороваясь и не прощаясь.

Я равнодушно подошла к электрическому щитку и включила незамысловатое устройство. В этот раз порох насыпала я…

Коленьку так мотнуло, что он не удержался на ногах и упал на бетонный пол, вместе с совочком, испуганный и жалкий. Я сегодня была доброй и отмерила столовую ложку волшебного порошка. На Николая плавно оседала театральная пыль, поднятая нашим царским взрывом. Говорят, на сцене поднялся такой огненный столб, что зрители впервые зааплодировали в этом месте. Через две минуты возле нас уже стоял штатный пожарник и в недоумении рассматривал Коленькино нелепое положение.

– Петровна! Ты чего ж делаешь? Специально, да? Ты чего, пьяная? – заикался от обиды Николай.

– Нет, не специально. Но еще раз «стукнешь», сожгу заживо прямо на этом месте. Ты меня понял?

Пожарник удивленно вскинул брови и ушел восвояси. А как же еще? Ведь мы выпивали с ним на брудершафт два дня назад. А потому – жги, Петровна! Можно…

Глава 32

Когда затихал зрительный зал, когда я выключала последний фонарь на сцене и закрывала дверь операторской, мои ноги несли меня домой, к доченьке, в мой голодный одинокий мир. Нам становилось все труднее и труднее выживать. Я перевела Машу в соседнюю школу, и теперь она больше не ездила на общественном транспорте. У меня действительно появился проездной билет, как и обещал Лисовский. Но мы жестоко голодали в то время. Талоны на питание мы проедали вдвоем, когда Маша приезжала ко мне на работу. В буфете мы без стеснения питались из одной тарелки, на глазах у всех театральных, таких же полуголодных, как и мы. Дома нам перепадал кусочек хлеба да дешевая сосиска, чашка чая, иногда без сахара. Я писала матери, чтобы она срочно приезжала, помогала, спасала нас! Но она не торопилась, и моему отчаянию не было предела. Я часто плакала, обняв за плечико дочь, напивалась до самозабвения, чтобы подавить в себе это унижение от собачьей жизни. А когда, вдруг, звонил Лисовский, мне приходилось говорить с ним часами – ни о чем, долго, противно.

– Чего ты расстраиваешься? У тебя есть все, кроме денег. А деньги – дело наживное.

Его самодовольная философия имела разумное зерно. Но это не могло иметь отношения ко мне, человеку без дома, без денег, а теперь уже и без прописки.

К счастью, я была устроена таким образом, что все мои страдания только добавляли мне привлекательности. Когда я просто шла по улице, либо по сцене, все люди, смотрящие на меня, даже не могли себе представить, что перед ними женщина, которой сегодня элементарно нечего есть. А может, своей внешностью я обязана именно такому образу жизни? Я не научилась просить или брать чужое. При всей своей нищете я умудрялась сохранять достоинство, что, видимо, делало меня и дочь неуязвимыми. Именно в то время я потеряла всякий интерес к еде, как к чему-то запретному и недоступному.