Поцелуй сатаны

— Старая песня! — усмехнулся Катушкин, — Об этом теперь только и трубят! Но сейчас-то не указывают, а не сеют — не пашут!

— Десятилетиями отбивали у крестьянина охоту…

— Что же у нас за народ, что терпел все это? — продолжал Леонтий Владимирович. — Привыкли начальству в рот смотреть, не перечить ему… Вот ругают Сталина, уже под Ленина подкапываются, а кто породил «вождя народов»? — Народ! Некоторые и теперь его боготворят. Всю жизнь только и орали «одобрям», а теперь, когда открыли шлюзы гласности, ударились в другую крайность, все теперь «осуждам»!

— Уничтожили в лагерях лучших российских хозяев, придумав им позорную кличку «кулак», отобрали обещанную в семнадцатом большевиками землю, обобрали до нитки русского крестьянина, миллионы уморили голодом, отучили выживших после всего этого дурацкими указами-приказами работать на земле, а теперь посыпаете головы пеплом, мол, дали маху, наворотили горы нелепостей, а в довершение всего еще распродали и разграбили страну! — вставил Николай, — Это все я вычитал в газетах, услышал по телевидению от видных ученых-экономистов. Я и не знаю, как партия отмоется от всего, что от ее имени натворили разные «вожди», «величайшие ленинцы», «архитекторы застоя».

— Я честно работал, — произнес Катушкин, — Мне даже на прощанье в торжественной обстановке цветной телевизор преподнесли.

— Ну и как? — спросил Николай.

— Конечно, я еще мог бы пяток лет поработать…

— Я о телевизоре: работает?

— Странно… — внимательно посмотрел на него Катушкин. — Может, я вам говорил?

— Что говорили? — спросил Николай.

— Он взорвался через две недели и поранил мою жену осколками трубки. Вспыхнула капроновая штора на двери, мы еле погасили.

— Что же мы такие телевизоры выпускаем, которые взрываются? — покачал головой Уланов, — Больше нигде такого нет.

— У нас в Новгороде в этом году четыре штуки взорвались, — прибавил Геннадий.

— Опять виновата партия? — усмехнулся Леонтий Владимирович.

— Система, — ввернул Николай. — У нас на все один хозяин — государство, которое ни за что не отвечает. И даже толком не знает, что у него есть. Античеловеческая, антихозяйственная система.

— Вчера по телевизору выступал политический обозреватель, он сказал, что у нас все хотят получать зарплату и жить, как американцы, — продолжал Геннадий, — Но вот работать, как квалифицированные американские рабочие, никто не хочет, да и не умеет.

— Я не спорю: развал идет по всей стране. Наши рабочие — самые неквалифицированные в мире, наша продукция самая отсталая и низкокачественная, зато мы громче всех кричали семьдесят лет, что у нас все самое лучшее, мы впереди всех в мире.

— В чем-то мы действительно были впереди всех, — сказал Геннадий. — Это в производстве кумача, в количестве министерств и министров и вообще начальников. Сколько их у нас? Восемнадцать или двадцать миллионов?

— Я не считал, — сказал Катушкин. — Одно скажу: паразитических командных должностей у нас, безусловно, много, тут вы правы.

— А как сокращают штаты? — снова заговорил Николай — В одном месте сократят, а рядом создадут новое учреждение, в которое перейдут сокращенные, да еще обслуживающий персонал наберут. И оклады себе прибавят.

— Тоже по телевизору слышали? — полюбопытствовал Леонтий Владимирович.

— Во вчерашней «Правде» прочитал, — улыбнулся Николай.

— Я не знаю, что еще придумает Горбачев, но сейчас мы в полном тупике. Народ уже ропщет, что, мол, при расхитителе народного добра Брежневе и то лучше жилось, — продолжал Катушкин.

— Вот мы и подошли к самому главному: хватит дурацких лозунгов, трепотни, демагогии, нужно не болтать, а всем за дело браться.

— Что мы с тобой и делаем! — рассмеялся Геннадий, забивая в необрезанную доску ржавый гвоздь.

— Это намек? — поднялся с бревна Катушкин.

— Заходите вечером, Леонтий Владимирович, — пригласил Николай, — Жареным судаком угостим.

— Под такую закусь…

— Мы завсегда гостям рады, — тут же откликнулся молчавший до сей поры Чебуран, у которого, оказывается, ушки были на макушке.