Повелительница снов

Варя тихо обрадовалась, что ждать ей осталось уже недолго. Солнце уже садилось, а утром у нее уже ничего не будет болеть. Пришел брат Сережка, который, в тревоге за сестру, тоже подслушал разговор стариков. Варя собрала последние силы и держалась с ним по бодрее.

— Варька, не умирай! Я тут один оставаться не хочу! Я вот тебе конфет принес, в кооперации купил.

— А где денег взял?

— Да не трогал я те, что ты в чемодане прячешь. Я у бабки из ее кошеля достал.

— Мне нельзя ничего есть, Сережа. Иди от меня, играйся!

— Дай мне слово, что не помрешь!

Это было совсем жестоко. Он не понимал, как ей больно. В своем бесконечном эгоизме семилетний мальчик, привыкший к ее опеке, не хотел ее отпускать. С ней так никто не носился, пусть и он начинает жить один.

— Не могу, Сережик!

— Дай слово! — Сережа заплакал возле нее, размазывая грязь по щекам.

У него опять были грязные руки! И маечка вчерашняя, бабка ему так и не сменила. Вот помрет она, он тут опять в кизяках играть будет и к кнурям в стайку лезть.

— Хорошо, Сережа! Я не помру, но пойди умойся, смени одежу и на базу не трись!

Обнадеженный Сережа убежал. Господи, зачем она дала ему слово? В комнате становилось совсем темно, из-за штор и портретов медленно выползли мохнатые южные ночные бабочки, похожие на разжиревшую до одури моль. Варя с трудом натянула на лицо простыню, чтобы бабочки, летавшие по комнате, не коснулись ненароком ее лица цепкими холодными лапками. В сумерках ей стало страшно, ей казалось, что кто-то пристально смотрит на нее с веранды. Мучаясь от боли, Варя подтянула одеяло из овечьей шерсти на себя и, давясь сухой желчной рвотой, закрылась с головой, потому что этот самый кто-то неслышно подходил к ней совсем уже близко. С каждым его шагом к ней, у Вари все сильнее, лихорадочнее стучало сердце, заболели виски, голову изнутри стал разламывать нараставший звон, и Варька рухнула в разверзшуюся перед ней темноту.

Потом она ненадолго оказалась в странном, очень печальном месте. Это была широкая равнина с недвижной рекой, вдали, у горизонта поднимались горы. Преобладали желто-коричневые тона. И в тот момент, когда ее душа еще окидывала всю равнину прощальным взглядом, все вокруг нее переменилось, застыло, оказалось просто бутафорской картиной перед чем-то еще немыслимым для нее. Небо над дальними горами вдруг с треском разорвалось, как папиросная бумага, возникла страшная черная дыра, и то, что еще оставалось от Варьки, почувствовало, как она с огромной скоростью несется в темный тоннель. — Не-е-е-т! — завопило что-то в ней, хотя она знала всю тщетность своих стенаний, но теми остатками человеческого, что еще хранила ее душа, она успела выкрикнуть: "Я дала слово!".

* * *

Вначале было Слово. Слово имеет свою магию, свою силу, свою власть. Человеческое слово лишь слабый беспомощный отголосок того, что сказано миру в момент его рождения из тьмы. И только язык души может отразить всеми приобретенными за свою жизнь красками то заветное, хранимое в каждом рассветном луче светил с начала всех миров, Слово…

* * *

Утром, до которого, слабо шевелясь, дожила Варька, в дом ворвался незнакомый злой молодой мужик.

— Я тебя, тетка Настя, как-нибудь пришибу! Отойди! Ведь весь день молоковоз под окнами стоял! Ведь могла сказать, дура старая!

— Ты не ори на меня, Петя! Не твоя она уже, видишь, помирает!

Петька сгреб Варю с постели, отчего из глаз у нее от боли сами собой полились слезы, и бросил бабушке: "Подушки неси пуховые, сука старая!". Плакавшая бабушка принесла подушки, заложила ими кабину молоковоза и сквозь слезы, оправляя на безразличной ко всему Варе рубашку, сказала: "Все равно не довезешь!". Петька выматерился и вскочил в кабину.

Дорогу она помнила только бесконечной болью, всплесками отмечавшую каждый степной ухаб. С тревогой оборачивавшийся к ней Петька просил так же, как и ее брат: "Держись, не помирай!". Ну, что им всем надо было от нее? Вот не умерла она, вот мучается теперь. А там, может быть, все было бы не так, лучше. Но Петька, глядя, как она устало закрывает глаза, просил опять, и она опять, помня данное Сереже слово, не умирала.

Петр привез ее в районную больницу в ближайшей станице к доктору, приехавшему сюда после окончания Ростовского мединститута, с которым они вместе ездили на рыбалку. Доктор лечил его от чириев, мучавших Петьку каждую весну, а он таскал ему фляги с медом и сало. Лежа на больничном столе, глядя на огромную бестеневую лампу над ним, Варя равнодушно слушала, как Петька что-то объясняет маленькому худому армянину в белом халате. Она лежала абсолютно голая, но уже не испытывала никакого стыда перед двумя стоявшими рядом мужчинами, потому, что ей, по большому счету, было уже совершенно безразлично где лежать.