Читаем Повесть, которая сама себя описывает полностью

Повесть, которая сама себя описывает

Андрей Игоревич Ильенков , Ильенков Андрей Игоревич

Стою на асфальте я, в лыжи обутый.То ли лыжи не едут, то ли я е…нутый!

Кирюха закричал:

— И я! Я тоже! Я тоже е…нутый!

Хотели прокатиться, но для этого нужны были еще лыжные ботинки, и от затеи пришлось отказаться. Кирюша предложил топить лыжами печь. Попробовал их сломать, но лыжи были прочные, и он в сердцах выбросил их на хрен в разные стороны.

В третьем доме они нашли настенный отрывной календарь. Он был пожелтевший и пыльный, однако дата на нем стояла сегодняшняя, восьмое ноября. Кирюша, враз вспомнив о том, что его ни на секунду не забывает Верховное Существо, оторвал листок и перевернул, чтобы узнать грядущее. Там было написано стихотворение достаточно очень смешное.

— Че ты ржешь? — спросил Стива.

— А ты послушай, какие стихи! Слова И Френкеля, музыка Вэ Белого! С ума сойти можно!

Вновь богачи разжигают пожар,

Миру готовят смертельный удар,Но против них миллионы людей —Армия Мира всех сильней!Атомной бомбой народ не убить.Ложью и золотом нас не купить.Мы — патриоты, и каждый из нас…

— Пидорас!

— Нет, Стива, не пидорас, а — все за свободу Отчизны отдаст!

— Ну, значит — пидораст.

— А дальше слушай: «Так вот он какой…»

— Знаю, знаю — дедушка Ленин.

— Так вот же тебе: не дедушка Ленин, а вот он какой, боец армии Сталина. Десятилетиями народам мира говорили о нем неправду. Теперь он, услышав призыв изнемогающей Праги…

— Да ты гонишь! Там так написано?

— Ну сам смотри!

Кирюша протянул Стиве листочек. Стива не стал, конечно, дотрагиваться до этой гадости, но зрение у него хорошее и так.

— Киря, ты дату посмотри.

— Ну вот, восьмое ноября, а, ну да, год тысяча девятьсот сорок восьмой…

— Киря, хули ты всякое говно руками хватаешь? Там, бля, какая-нибудь холера, сыпной тиф, черная оспа и сифилис, вместе взятые, с сорок восьмого года сидят, а ты руками хапаешь! Ну что за дятел такой, не понимаю!

Шли молча. Кирюша, собственно, подумывал, что настала пора обидеться на Стиву, но тут как раз зашли в четвертый дом.

В четвертом доме они нашли «Малахитовую шкатулку», сборник уральских сказов.

— О, здорово, «Малахитовая шкатулка». Возьмем, — сказал Кирюша.

— Малахитовая шкатулка?! Гонишь!

— Да не малахитовая шкатулка, а «Малахитовая шкатулка», книга. Бажова.

— О, бля, ты еще «Курочку Рябу» подбери.

— Что бы ты понимал! — сказал Кирюша и, взяв в руки и медленно раскрыв толстенький подарочный томик с глянцевыми иллюстрациями, стилизованными под рисунок из камня, задумчиво сказал: — Бажов — очень серьезный писатель, и отнюдь не просто детский сказочник.

— Харе, нанюхались, — отмахнулся Стива.

Кирюша не стал играть в бисер перед стаей свиней, просто засунул книжку за пазуху. Он мог бы сказать кое-что. Что вся мифология Бажова хотя и очевидно инфернальна, но самая эта инфернальность не может называться таким словом, ибо нет для Бажова «инферно». Она аутентична и аутична. В этом смысле он — вполне дитя своего литературного времени Бодлера — Брюсова — Блока — Ремизова.

Нет, дело не только в этом.

С Бажовым был связан один коварный Кирюшин план.

Как ни относись к окружающей действительности, а жить приходится в ней. Надо как-то пробиваться. Нужно написать что-нибудь такое, что принесло бы ему официально легитимную известность. А что?

А поэму, придумал Кирюша. В самом деле, поэм пишется ныне мало, его инициативу оценят, поэму сразу напечатают в региональном толстом журнале, и заметят, и оценят. А если не напечатают? А напечатают! Потому что она будет про Бажова. Это и патриотично, и всегда актуально. А если напечатают, но не заметят и не оценят? А заметят, а оценят. Потому что она будет очень оригинальной по форме. Это будет такой своего рода коллаж. Поэма-коллаж! Так и будет в подзаголовке. Новый жанр! Названия пока не придумалось, но композиция явно вырисовывалась, и даже было начало. Начало, то есть первая, вступительная главка; главка, но и как бы эпиграф одновременно, выглядела следующим образом.